Как только я ухватился за предсказательную ниточку, меня обуяло такое нетерпение поскорее приступить к художественной реализации моего замысла, что мне было константно не по себе. К счастью, вскоре я приболел, и это дало мне возможность начать писать — вот уж действительно: кому война, а кому мать родна. За пять дней болезни я успел написать немалый кусок, который начинался следующими словами:

«Он резко обернулся и блеснул матовым светом белков, — так начинался кусок, которым я, вероятно, начну и саму вещь. — Все, кто видел его в этот момент, были поражены этим взглядом. Слишком много говорили его глаза. Его проницательный взгляд еще потому поражал, что в остальном внешность этого человека не производила большого впечатления. Он был тяжел и большеголов. Расплющенные, цепкие кисти рук в жестких путах вен, проступавших сквозь блеклую кожу, говорили о том, что он прошел долгую трудовую жизнь. Одет он был в длинное, серого цвета твидовое пальто, на ногах были старые стоптанные туфли, на которые грязным водопадом спадали мятые брюки. На голове у него была черная фетровая шляпа…»

Заканчивался кусок фразой: «— Да, но современная наука не находит подтверждения этому, — с достоинством обронил Владимир. — Недаром все образованные люди…» На этом месте я и остановился, поскольку в тот момент, когда я писал слово «люди», моя старшая, Елизавета, порезала большой палец и нужно было идти делать ей перевязку; я намазал ранку зеленкой и забинтовал палец, напевая «Александр, Елизавета, восхищаете вы нас». В тот же день меня выписали на службу.

Потом я еще надумал свести знакомство с детьми Владимира Ивановича, которые имели такое же отношение к моей идее, какое спусковой крючок имеет к выстрелу из ружья. С Сашей мне почему-то связываться не хотелось, и я решил, что буду работать с Ольгой. Оставалось только найти предлог для встречи и выдумать основание для знакомства. К моей удаче, наша встреча совершилась сама но себе, но неожиданно повлекла за собой целую вереницу событий, я бы сказал, драматического характера. А вообще зловещее шествие бед началось 4 февраля.

Прежде чем я приступлю к описанию событий 4 февраля, следует задеть предыдущий день, в который нечаянно снеслось яичко почти всех будущих неприятностей.

Третьего числа произошло предпоследнее событие в жизни Владимира Ивановича Иова, если считать, что последнее, это смерть — он уходил на пенсию. Впоследствии оказалось, что это было отнюдь не предпоследнее событие, но тогда я его считал именно предпоследним.

После шестого урока в кабинете домоводства в честь Владимира Ивановича был устроен банкет. Собственно, для меня этот банкет имел единственно то значение, что я выпил два граненых стакана шампанского и спьяну проговорился, что я пишущий человек.

Вышло это так… Как только закончился банкет, на котором Владимиру Ивановичу преподнесли адрес и электрический самовар, мужчины пошли курить в подсобку актового зала; кроме меня и Владимира Ивановича, были — военрук, физкультурник и преподаватель математики Марк Семенович, милейший, интеллигентнейший человек; немного погодя подошел лаборант Богомолов, который с оскорбленным выражением стал покуривать в стороне. Вдруг Марк Семенович окутался дымом, который, кажется, валил у него даже из глаз и ушей, закашлялся и сказал:

— Черт знает что! — сказал он, выкатывая слезящиеся глаза. — Вроде образованные люди, а травимся этой гадостью!..

— Образование никогда не мешало заниматься глупостями, — сказал я. — Менделеев был образованный человек, а чемоданы делал.

— Кстати о химиках, — сказал Семен Платонович, военрук. — Мария Яковлевна так три рубля на банкет и не сдала.

— Вот меня, знаете ли, всегда поражала способность коллег к мелкому пакостничеству, — сказал Марк Семенович и взмахнул руками. — Это просто какой-то педагогический парадокс.

— На мой взгляд, — сказал я, — основная масса наших ошибок заключается в склонности к обобщениям. Хлебом нас не корми, дай только что-нибудь обобщить. Мария Яковлевна не сдала три рубля, так сразу — способность к мелкому пакостничеству. А между тем эта самая Мария Яковлевна, может быть, тоже Менделеев в своем роде и…

— Она что, тоже чемоданы делает? — спросил физкультурник.

— …и тут напрашивается какое-то антиобобщение. Просто меня убивает наша нетонкость по отношению к личности. Вот школьный учитель Циолковский во внеурочное время разрабатывал теорию космических сообщений, а его все считали городским дурачком. Потому что они — система.

— Циолковский жил в мрачные времена, — задумчиво сказал Семен Платонович, военрук, и плюнул на свой окурок. — Сейчас бы его на руках носили, пылинки бы с него сдували — только изобретай.

В эту минуту к нам присоединился лаборант Богомолов.

— Вы полагаете? — с ядовитым выражением спросил я. — А что если в нашем коллективе есть собственный Циолковский, а его, как мальчишку, муштрует администрация?

— Уж не хотите ли вы сказать, что вы тоже занимаетесь космическими сообщениями? — спросил меня Марк Семенович, изображая бровями уважительный интерес.

Тут-то я и проговорился, что я пишущий человек, виною чему были два стакана шампанского.

— Нет, — сказал я. — Я всего лишь пишу художественную прозу. Ну, как всякие там Пушкины, Достоевские…

В следующую минуту я пожалел, что проговорился, но было уже поздно: мое признание существовало независимо от меня и нагнетало такие последствия, которые даже трудно было вообразить. Правда, первое следствие моего саморазоблачения было ерундовое: когда, покурив, мы спустились в кабинет домоводства добивать остатки шампанского, Марк Семенович предложил выпить за мои успехи на ниве литературы.