– Ну-у понеслась вода в хату! Опять завел волынку за героиЦькое урканское прошлое, – изобразил досадливое Ёршик.

– Не любо – не слушай! – цыкнул на него Шаланда. – А за Барона я тебе, Гога, так скажу: поезжай в Питер и тормозни первого встречного блатного. Всякий подтвердит, что Барон – в авторитете человек.

– Ага, щас! Вот тока дожую и метнусь. За плацкартой. Да мне при нынешних доходах скоро на трамвай хватать перестанет!

– Никшни! Последнее дело – промеж своих, да еще при госте, кусалово устраивать. Присаживайся, Барон. Как говорится, чем богаты. Картошечка, лучок.

– Токма с колбаской – йок, – докончил о наболевшем Ёршик.

– Сыт я, бродяги. Но за предложение – спасибо, – вежливо кивнул Барон, подсаживаясь к столу.

– Оне благородной кровяни, – не замедлил откомментировать Гога. – Пролетарскою пищею брезгують.

– Напраслину возводишь, мил-человек. Просто аккурат из-за стола я. Впрочем, коли водки плеснете – не откажусь.

– А что, в Питере новые порядки завелися? В гости с пустыми руками?

Глаза Барона нехорошо блеснули:

– Вот гляжу я на тебя, Гога, и гадаю: то ли чувство юмора у тебя такое, своеобразное, то ли ты по жизни в самом себе сомневаешься?

– Чего-ооо?!

– Я говорю, похоже, тебя терзают маленькие злые импульсы? Как некогда гражданина Корейко.

– Слышь, ты, гость дорогой! – осклабился Гога, воспринявший «корейку» в качестве недвусмысленного намека на свою заплывшую салом фигуру– Может, ты там, у себя в Питере, и бугор, в чем лично я опасения имею. Но за корейку и огрести недолга!

И тут настал черед показать клыки Шаланде:

– Обмякни, Гога! А то ты и в самом деле вознесся не по-хорошему! – И, опережая неминуемые возражения, повышая градус, добавил: – Я сказал – на хлебало щеколду накинь! У меня ведь терпелка – не из железа выструганная!.. Вот так оно лучше. А теперь, братва, давайте дернем за знакомство. А потом послушаем слово Барона. Потому как он не с пустыми руками, а с сытым набоем заявился.

– Эвона! Неужто в Питере свои «целочки» закончились? Приходится чужих ехать щупать?

– Казанец! Тебя тоже касается. Метнись под лавку! – Шаланда махом опустошил стакан и недобро обвел взглядом свою кодлу: – Говори, Барон. А ежели какая сявка еще раз встрянет, я ТАК утихомирю!..

– В общем, так, люди добрые, – степенно выпив свое, приступил к делу Барон. – Есть вариант завтра поставить хату. Богатую. В Столешниковом переулке. Особых проблем возникнуть не должно. Единственная сложность – на вечер потребуется машина.

– Планируешь стока товару поднять, что на руках не донести? – не то съерничал, не то восхитился Ёжик.

– Реплика уместна. И хотя на записки из зала я собирался отвечать после основного доклада, поясняю: машина потребна для иных целей. Но, с другой стороны, прокатиться по завершении дела, да с ветерком, да с барахлом – лишним не будет. К слову, здесь поблизости телефонная будка имеется? Это важно.

– Возле метро. И у центрального входа в парк.

– Набросаете, как добрести? А то я эту местность не шибко хорошо знаю.

– На фига бумагу марать? Казанец тебя проводит. Верно?

– Почту за честь: провесть, донесть.

– Благодарю. Тогда погружаемся в детали…

Рассказывает Владимир Кудрявцев

Гиль позвонил мне на службу в начале одиннадцатого. Услышав, где и с кем старик проводил время нынешним вечером, я, естественно, не смог усидеть на месте и, навязавшись в гости, через двадцать минут примчался к нему на Покровку.

Выглядел Казимирыч неважно. Оно и понятно: столько событий в течение одного дня – это и для молодого организма нагрузка. А для человека, давно разменявшего восьмой десяток, и подавно.

– …Вот прямо так и сказал? Вор?

– Так и сказал, – безо всякого выражения подтвердил Гиль.

– Э-эх, Юрка-Юрка. Вот уж, чем только черт не шутит, пока Бог спит. А что еще рассказывал? Как он потом в одиночку в блокаду-то… сдюжил?

(На самом деле, о том, как именно сдюжил Алексеев-младший, я был осведомлен. Причем из первых уст. Но не спешил говорить Степану Казимировичу о нашей с Юркой встрече летом 1942-го, равно как и о предшествовавшей этой встрече попытке Алексеева-младшего самолично исполнить смертный приговор. Но вот понять, где и когда пролегла та роковая черта, перешагнув которую героический ленинградский хлопец переквалифицировался в уголовника, было дико интересно.)