Шрифт:
— Максим Егорыч! — жарко воскликнул Дмитрий. — Ты же только что супротив ничего не имел...
— А твое дело молчать! Не с тобой речь!.. Кончать надо! Про вас и так много брешут... Молва-то людская что зыбь морская — так и катит, так и катит...
Глуша поднялась и тихо зашагала к Егорычу.
— Батяша, — взволнованно сказала она, — не могу я больше с Мотькой. Сам знаешь!..
Маячник сердито кашлянул, притопнул ногой и опрокинул шапку глубже на глаза.
— Эх ты, дочка, дочка, — бесстыдница!..
Отшвырнув с порога окурок, он отворил дверь и, скрываясь в клубах пара, проворчал:
— Нет!.. И внучка от вас не приму...
Дмитрий — довольный, радостный — чуть слышно проронил:
— Ух, и хитер у тебя старик.
Глуша села рядом с Дмитрием и, склонив голову на его грудь, облегченно вздохнула:
— Видно, согласен батяша...
Глава девятая
Третий день живет Дмитрий у Максима Егорыча. Все это время, как только приехала Глуша, Егорыч, поругавшись с дочерью, упорно молчал.
Он непрерывно что-нибудь мастерил, пытаясь казаться очень занятым: то возился с починкой сетей, то сбивал новую табуретку, то вытаскивал из-под кровати ящичек с сапожным инструментом и начинал примерять заплаты к валенкам.
Будто озабоченный работой, старичок искоса следил за Глушей и Дмитрием; когда они разговаривали вполголоса, он слегка подавался всем туловищем в их сторону, стараясь не пропустить ни одного слова.
Если Глуша с Дмитрием говорили шепотом и маячник не мог слышать их, он нетерпеливо ерзал на табуретке и сердито кашлял.
Как ни старалась заговорить с отцом Глуша, он продолжал упорно молчать, нарочито кропотливо подшивая валенки.
Но Глуша не отставала.
Тогда он, насупясь, строго приказывал:
— Не мешай! Не видишь — занят батька!
Она ближе подходила к отцу и подкупающе спрашивала:
— Батяша, и чего это ты?..
Максим Егорыч бросал работу и, уходя на вышку маяка, недовольно бормотал:
— Чертяка вас принес до меня! От дела отрывают!
Но вскоре, возвращаясь в сторожку, он опять садился подшивать валенки, опять внимательно прислушивался к разговору дочери с ловцом.
Глуша заботливо ухаживала за Дмитрием: натирала его водкой с уксусом, поила горячим чаем, и ловец с каждым днем чувствовал, как возвращаются к нему прежние силы.
На четвертый день, проснувшись рано утром, Дмитрий осторожно поднялся с кровати Егорыча и начал собираться.
На полу спала Глуша. Рядом с дочерью примостился старичок; он недавно затушил маячную лампу и теперь, укрывшись ватником, беззаботно, громко сопел.
Из-под полушубка выбилась Глушина нога — тонкая, лоснилась коричневая кожа, как в чулке, с ямками под круглой чашечкой колена.
Дмитрий перешагнул через Глушину ногу и, сняв с печки теплые стеганые штаны, встряхнул их.
Шумно вздохнув, Глуша завозилась и отбросила полушубок, потянулась, с плеча сползла рубашка.
Дмитрий учтиво отвернулся, и когда хотел пройти к кровати, поднялся маячник и спросил шепотом:
— Ты куда?
— Домой собираюсь, Максим Егорыч.
Старичок замахал руками, быстро вскочил на ноги; подбегая на носках к ловцу, недовольно зашипел:
— Ложись обратно!.. Да ты что: окочуриться хочешь? Грели мы тебя с дочкой, грели, а ты — на, чего удумал: на волю!.. Теперь день-два остыть тебе следует, а тогда — на все четыре стороны!
Заметив оголенное плечо у дочери, он покосился на Дмитрия и прикрыл ее полушубком.
— Ложись в постель! — настойчиво шептал Егорыч. — Ложись!
Ловец растерянно стоял перед маячником.
— Да я, Максим Егорыч... Мне домой пора. Выхворался уж... И к путине готовиться. Я...
— Без разговора! Ложись!
Дмитрий прошел к кровати и нехотя присел. Егорыч опустился рядом на табуретку, свернул цыгарку и, передавая ловцу кисет с бумагой, тихо, участливо сказал:
— Теперь и ты можешь побаловаться табачиш-ком. — И, попыхивая дымом, строго спросил: — А какой у тебя расчет с твоим кормильцем?
— С Дойкиным?.. Триста целковых за ним у нас с Васькой.
— Как так?
Дмитрий жадно потянул цыгарку, закашлялся.
— Тише! — погрозился маячник. — Дай выспаться Глуше, а то всю ночь крутилась возле тебя. Ну, говори, какие же расчеты у вас с «народным кормильцем»?
— Триста целковых за ним значится. Ну, оханов мену относ угнал, — вычет, стало быть, за то. Потом: не знаю, все ли захватил из коша Васька, — оханы там, тулупы, жарник. Вот и надо подвести счета.
— Э-эх, судаки-дураки! — Егор покачал головой и раздосадованно, горячо зашептал: — После каждой сдачи улова надо было расчет делать и брать с живоглота целкаши! Понял? А теперь он тебя, как осетра, обделает: и икорку выпустит, и вязигу вытянет, и балычок сготовит. Э-эх, судаки-дураки, сами прямо в сетку лезут! Теперь он вам наскажет: и оханов-то лошадь не привезла, и тулупы-то оставлены в коше, и то, и это.