— Закуривай, ловцы-молодцы!

Когда папиросы кончились, он вынул новую пачку, вложил ее в портсигар и, как бы нехотя, сказал:

— Рассказываю я вам, а вы, наверно, и сами уже знаете про все это из газет.

— Газетки! — выкрикнул Макар-Контрик, по-всегдашнему потрясая измочаленной газетой. — Путина на носу, в море выбегать надо, а в потребилке муки нету. Пряжи нету, сетки нету! А газетки всё свое: снабдить, мол, ловца в море всем, чем ни на есть!.. Снабжать-то, верно, Захару Минаичу да Алексею Фаддеичу придется. Газетки!..

— И то правда, — поддержал Матвей Беспалый, — раньше-то всего вдосталь было, всем хватало.

— Вот-вот! — незнакомец многозначительно подмигнул ловцам.

С корточек приподнялся, как грозное предостережение, дедушка Ваня — длинный, костлявый. Уставясь в Беспалого черными впадинами глаз, он взмахнул иссохшей рукой и гневно спросил:

— Чего? Стародавнего, барского захотел?.. Бывальщину эту знаем!.. — И, нещадно отругав ловца, поучительно закончил: — Не мутясь, и море не становится. Погоди немного — и у нас все наладится!

Все с уважением поглядывали на древнего деда. Во всем районе знали слепого ловца и ценили его старинную мудрость, накопленную тяжким, оброчным веком.

— Легко живем, ребятушки, — дед сердито запахнул полушубок, — без царёв, без барья всякого. О-ох, легко!.. А меры-то нет — еще легче хочется. А не помозгуем, что к чему, как и отчего.

— Правильно! — поддакнул незнакомец, внимательно следивший за слепым ловцом.

— А это что за человек? — Дед недовольно уставился на приезжего. — Что за брехун такой заявился, а?.. Умач большой, гляжу!

Дедушка по-привычному обмахнул шапкой лицо, подумал и повернул к своей мазанке.

Как только скрылся он за дубными котлами, с корточек привстал Павло Тупонос.

— Пора расходиться чаевать, — и, ухмыляясь, обратился к Матвею Беспалому. — Ну? Отчитал тебя дед?. А Глушка где? Улетела, говоришь?

Матвей безучастно взглянул на Тупоноса, негромко ответил:

—Улетела будто. Что ж из этого?.. Жили вместе, а теперь врозь поживем.

Павло зычно рассмеялся. Заметив улыбающегося Якова Турку, он вдруг нарочито почтительно спросил его:

— Так ты и не рассказал нам, Яша, как вы с батькой гоняли подо льдом Николая Евстигнеича. Может, сейчас расскажешь? Дюже интересно! — и разразился гулким, дребезжащим смехом.

Яков привскочил, метнул на Тупоноса загоревшийся злобой взгляд и, кивнув Коляке, приглашая его с собой, зашагал в поселок. Пройдя несколько шагов, он остановился, поджидая недавнего своего врага.

Коляка задумался, решая, видимо, идти ему или не идти; однако колебался он недолго, запахнул полушубок и пошел вслед Турке.

Как только поровнялись они, Яков тихо, прерывающимся голосом заговорил:

— Ты того, Николай Евстигнеич... Давай прощай меня... Думалось... Сам знаешь!..

Коляка молчал, шумно и часто дыша.

— От батьки ведь ушел я... Чуть не до ножей дело дошло! Верно, слышал...

Сзади кто-то громко окликнул Коляку. Ловцы оглянулись. К ним спешил краснощековский Илья.

— Батька тебя кличет, — сказал он, обращаясь к Коляке.

«Испугался, видно», — радостно мелькнуло у ловца. И, не сказав ни слова Якову, он засуетился.

— Пошли! — и вместе с Ильей скрылся в проулке.

Постояв немного, Турка зашагал к Сенькиному дому, в который он перебрался после скандала с отцом. Сенька собирался в море, и Яков со своей семьей просторно расположился в его холостяцкой горнице.

«И Сенька уходит на лов, и Митрий скоро... — досадовал он. — А я все кручусь...»

Думалось Якову, что отец сам пришлет ему обещанный выдел — сети и бударку; думалось, что сам заговорит с ним батька, но Трофим Игнатьевич и не помышлял об этом.

Старый Турка хотел проучить сына, сбить с него спесь; хотел, чтобы пришел сын с повинной, попросил прощения, пал в ноги...

А Яков, не желая покоряться, упорно не шел просить у отца ни сетей, ни посудины. Ему опостылела совместная с ним и сестрой жизнь. Он готов был жить впроголодь, глодать рыбьи кости, только бы не быть в кабале у отца, не рвать силы на приданое сестре, на запасы всякие.

И теперь, проходя мимо отцовского двора и видя бесчисленные вороха сетей, развешанные на шестах для просушки, он впервые подумал по-иному: