— Довольно! Наслушалась прибауток!

— Да чего ты, доченька?..

— Не могу! Не могу больше! — продолжала наступать Глуша на старика. — Садись! Говори!

И, подведя отца за руку к столу, она опустилась на табурет:

— Говори, говори! Кому обещал меня?.. Лешке?!

Громко зарыдав, она ударилась головой о стол.

— Ой, дочка! — Старик, обхватив голову Глуши, стал целовать ее, приговаривая: — Чего ты, родная! Да разве я?.. Глуша! Сама выбирай! Известно: рыба ищет где глубже, а человек где лучше... Вот и выбирай, родная ты моя!

Не поднимая головы, Глуша сквозь всхлипывания, с упреком сказала:

— А чего молчал?

— Да чего ты, право! — изворачивался старик. — Потому и молчал, все терпел, пока сама обмозгуешь. Сама должна выбирать себе человека. Сама, дочка!

— Сама-а... — Глуша отвернулась, вытерла слезы.

— Знамо дело, дочка, сама.

— А когда домой поедем? — строго спросила она.

Маячник удивленно подумал:

«А спрашивает как начальник, как старшой!»

— Когда в Островок, говорю, поедем? — еще настойчивее повторила Глуша.

— А хоть завтра, дочка. Прямо с зорькой, — заторопился Егорыч. — Проглеи-то вон как раздались, да и лампа теперь у меня в исправности... — Он хитровато прищурил глаз. — Еле справился с этой проклятущей лампой! Чайку попьем — и тронемся на куласе.

Не раздеваясь, Глуша упала на койку.

— С зорькой, дочка, и тронемся.

Он готов был ехать хоть сейчас — так напугала его столь неожиданная перемена в поведении Глуши.

Никогда не кричала она на отца, никогда не противилась его воле, всегда терпеливо выжидая мучительно долгие отцовские решения.

«Ишь, чего наделал, старый пень! — ругал себя маячник. — Плюнет на тебя — и уйдет. Ну и настряпал делов, старый хрыч!»

Присев у изголовья койки, Егорыч долго глядел на дочь, удивляясь, откуда взялась у нее такая непокорность.

— Не спишь, дочка?

Глуша молчала.

«Дурень! Чертяка старый! — продолжал корить себя Егорыч. — Из ума выжил! Вконец замудровал дочку!..»

В раздумье просидел он до рассвета подле Глуши и все качал головой:

«Эх ты, жизнь!.. А может, еще и обойдется? Обойдется, может?.. Эх, как бы повернулось все по-хорошему!»

...Рано утром, как только вынырнул из-за края моря багряный полукруг солнца, Егорыч погасил лампу на вышке, покурил, посмотрел на розовую зыбь Каспия и недовольно взглянул вправо, в сторону Островка, где кружило белое марево туманов. Закатисто вздохнув, старик медленно спустился в сторожку, чтобы разбудить Глушу.

А дочь уже сама поднялась и хлопотливо приготавливала стол. Они молча пили чай. Старик пытался украдкой заглянуть дочери в глаза, желая дознаться, чего она хочет.

— Налей батьке еще чашечку. Может, и наливаешь-то в последний раз. Эх, дочка, дочка!..

Глуша не ответила.

И, чтобы разжалобить ее, чтобы тронуть внезапно зачерствевшее дочернее сердце, он унылым голосом опять просил, передавая ей свою чашку:

— Налей, Глушок, налей... Может, больше и просить не придется, дорогая ты моя.

И, как раньше сам упрямо молчал, так же упрямо не отвечала ему теперь Глуша, пока сама же не нарушила мучительного молчания:

— Значит, поедем, батяша?

— Сейчас и поедем! — обрадованно откликнулся он и торопливо подул на блюдце.

В ответ старику Глуша. в первый раз за эти дни ласково улыбнулась. У Егорыча радостно зачастило сердце.

«Отошла, — подумал он. — Утихомирилась».

Бросив пить чай, она стала быстро собираться.

Видя, что дочь становится прежней, послушной, маячник осторожно заговорил:

— Так вот... того, дочка...

— Чего ты? — Глуша насторожилась. — Опять начинаешь?

— Как говоришь? — и старик приставил к уху сложенную трубочкой ладонь, но взглянув на посуровевшую дочь, испуганно проронил: — Гляди, говорю, сама... Сама — как лучше, чтоб не каялась.

Высоко держа голову, она ходила по сторожке как никогда горделивой походкой и, должно, чувствовала себя полной хозяйкой, чего с ней никогда не было. Маячник впервые видел дочь такой решительной.

«Будто кто подменил ее», — с тревогой подумал он.

— Поскорей, батяша! — требовательно заторопила Глуша.

«И говорит-то как не с батькой, — все удивляясь, думал старик. — И чего с ней стряслось?»

Он опасался, как бы она опять не стала кричать на него.. Наливая в блюдце чай, старик продолжал исподлобья следить за пей.