— Ты будешь вставать? — повторяет свой вопрос Екатерина Борисовна.

— Нет.

— Ты нездоров?

— Здоров.

— Может быть, вызвать врача?

— Не надо.

— Что с тобой?

— Я устал.

Екатерина Борисовна прикидывает: конечно, поднять с постели мужа можно. Сейчас она расплачется. Наташа прибежит ее утешать, тоже зальется в два ручья, в дверях встанет немым укором зять Гриша, а Алексей Макарович слез не переносит… Но надо ли?.. Что-то давно в Алексее Макаровиче намечаются какие-то страсти; с этим надо разобраться. Нет, она, Екатерина Борисовна, сейчас пойдет обходным маршем.

Голос ее становится мягким, медовым:

— Хорошо, полежи…

Отвернувшись к стенке, Алексей Макарович слушал привычную музыку утренних шумов в доме. Вот по коридору простукали каблучки Наташки, прошлепал, направляясь в ванную, Гриша, и тишина, лишь скрипнула дверь в кухне и раздались приглушенные голоса — совещаются.

У Алексея Макаровича не было ни злости, ни раздражения на близких — у них свои проблемы и своя жизнь, а у кого, спрашивается, жизнь легкая, но одновременно в душе собралась какая-то холодная, равнодушная решимость, что жить так, как он жил последнее время, нельзя, что ему уже семьдесят пять, уже одной ногой стоит на пороге могилы и в конце жизни он не должен терять самоуважения, достоинства, он должен оглядеться, в последний раз почувствовать гармонию и красоту быстротекущих, как песок в медицинских часах, дней, почистить перед смертью, как чистят и выбивают от пыли зимнее пальто в конце сезона, почистить и помыть свою душу и — ну, что же, он хорошо пожил, долго, и негоже оставаться у жизни в должниках.

Все это пронеслось у него в сознании спокойно, без растравляющей жалости к себе, так, будто все это думал он не о себе, а о чужом, уважаемом, но все-таки не очень близком человеке.

Из-за закрытой двери снова раздались шаги и голоса. Совещание, значит, закончилось, все собираются на работу. Успели ли позавтракать, сочувствуя близким, подумал Алексей Макарович и тут же решил: да что же они — все маленькие, беспомощные и почему он должен быть для всех нянькой, почему? Вот была Наташка маленькой — он и был нянькой, а почему сейчас? Да и как он допустил до такого положения, что стал нянькой, какое имел право? Ведь как-то по-другому живут его сверстники, товарищи. Вот недавно под Прохоровку ездили на автобусе. На шесть дней, автобус давали «Икарус» с откидными креслами и холодильником. Ему тоже военком позвонил: «Давай, Алексей Макарович, развейся. Не век же сидеть дома, я же знаю, тебе интересно. И все бесплатно — и проезд, и гостиница, и питание…» Он сначала согласился, зажегся, а через два дня пришлось перезванивать: выяснилось, что должны были прийти мойщики окон из фирмы «Заря», а перезаказать их на другой срок оказалось невозможным. Екатерине Борисовне нужно было сдать в ателье пальто, а кому, как не ему, Алексею Макаровичу, занимать очередь — он в семье единственный неработающий, — и другие домашние дела нагрянули (а может быть, именно он придумал, что они неотложные, а на самом деле все это мелочь, быт, сиюминутное, пожирающее его жизнь), и вот пришлось отказываться от поездки. Грустно.

Скрипнула дверь. Не поворачивая головы, Алексей Макарович знал: Наташка, а за плечами, наверное, стоит Гриша. Ах, девочка, девочка, милое, любимое, эгоистичное существо. Как же он радовался, как же он удивлялся, когда она родилась. Ему тогда было пятьдесят, ну что ж, был еще молодой по его сегодняшней мерке. Мешок картошки мог занести на плечах на седьмой этаж, не остановившись передохнуть. Как только он дозвонился до роддома, сразу спустился в гастроном и купил целую сумку водки. Потом созвал друзей: бывшие фронтовики, заводские с металлургического. Одни еще работали, а другие сразу после фронта стали инвалидами, пенсионерами. Друзья быстро собрались, он наварил картошки, почистил селедку, достал с балкона кислой капусты. Они сидели вокруг стола, горела коптилка в память их военных лет, их юности и их потерь. Столько раз они сидели так, провожая отлетевшую жизнь, поминая погибших друзей. А здесь они пили за новую жизнь. Он, Алексей Макарович, был полон счастья и благодарности Екатерине Борисовне, которая в свои тридцать пять лет промучилась с первым ребенком. Как он любил свою дочь, которую еще не видел. Он весь светился. Друзья тянули к нему стаканы, и в это время позвонил по телефону сын.

— Здравствуй, папа. Я тебя поздравляю.

— И я тебя поздравляю с рождением сестры. А откуда ты узнал?

— Позвонил в роддом. Надеюсь, Екатерина Борисовна чувствует себя хорошо?

— Спасибо, хорошо. Какие новости?

— Я уже сдал сессию. Сейчас практика в институте грудной хирургии.

— А мама?

— Она лежит у нас в клинике.

— Что с ней?

— Что и всегда. Сердце. Как бы сказал мужчина твоего возраста, «изношенное оборудование».

— По-моему, ты вступаешь в область, где твоя компетенция незначительна.

— Мне двадцать лет. И мать — моя мать.

— Ты мне звонишь, чтобы поздравить меня?

— Прости, папа.

А познакомить ему, Алексею Макаровичу, брата и сестру, своих детей, удалось только через пятнадцать лет. До смерти матери, Ангелины, сын не заходил к нему в дом, да и он-то сам по-настоящему узнал сына только тогда и удивился, какой, оказывается, вырос у него добрый, порядочный и милый сын. В тот год, в сентябре Алексею Макаровичу исполнилось шестьдесят пять, и, когда он пригласил сына на день рождения, тот неожиданно пришел. Даже тост сказал, по-доброму сказал, без намеков, напомнил, что они, фронтовики, в военные годы на всю оставшуюся жизнь получили прощение за будущие грехи. И с Екатериной Борисовной был обходителен, вежлив, та сразу в особую книжечку, где были занесены у нее нужные люди, записала его телефон и своих подруг и их мужей направляла на консультацию к нему, а сын никогда не отказывал посмотреть больного человека, послушать, устроить в хорошую клинику. Да и с Наташей был добр, поболтал о каких-то пластиках.

Алексей Макарович, провожая его, в прихожей спросил:

— Ну, как тебе сестренка?

— Миленькая, обаятельная и славная., щучка» — Но тут же опомнился: — Не в тебя. Но ведь родня. Придется любить.

И ведь любит, на свадьбу Наташке с Гришей подарил кухонный гарнитур. После свадьбы, когда приходит, всегда с цветами. Два букета — Екатерине Борисовне и Наташе. Гришу всегда выслушает: и про его интриги в лаборатории, и про планы на жизнь. А Наташу, кажется, просто любит. Когда жена у сына уезжает, то, если появляются билеты на кинофестиваль или просто в театр, всегда позвонит, пригласит. Да и как ее, кровинушку, не любить. Тоненькая, травиночка, а глазки чистые, голубые, наивные. Вот и сейчас стоит, знает он, Алексей Макарович, в дверях, глядит на отца сочувственно, жалко ей его. Так зачем же он ее, Наташку, Екатерину Борисовну и даже Гришу мучает, может быть, сам он, Алексей Макарович, от старости стал испорченным, всех в чем-то подозревает, видит нечистые душевные движения, а люди к нему простосердечно, искренне? Стоит сейчас в дверях Наташка, а за спиной у нее шебутной балбес Гриша, переживает, заговорить не может.

— Что тебе, Наташа?

— Папочка, — затараторила Наташа, как в детстве, чуть капризничая и притворно смущаясь, — папочка, ты не заболел? Нет, у нас папик здоровенький, бодрый, сильный. Папик не заболел. А может, папочка рассердился на нас с Гришей? Ну что же поделаешь, если мы оба с Гришей работаем, а строиться все равно пора.

— А как все строятся?

— Мы же спрашивали: брать нам садовый участок или не брать? Ну, папочка, скажи. — Здесь по морзянке ее шагов Алексей Макарович понимает, что Наташка подбежала к его диванчику. Потом два коротких по полу удара, будто поставили два мешка с мукою — это передвинулся Гриша на два шага. — Ну, папочка, скажи. — И сразу же Алексей Макарович почувствовал, как своей мордочкой, нагнувшись, она трется о его колючий подбородок. — Скажи, папочка, ты ведь не на нас с Гришей сердишься, не на мамочку? Ну, ты съездишь за цементом, когда выздоровеешь? Ты, правда, не заболел?