— Он в Белом движении участия действительно не принимал, потому как в роли военного атташе оказался в Париже, а затем, сразу же после окончания мировой войны, — в Лондоне. Вопрос: это правда, что он был адъютантом императора?

— Судя по документам — да, числился. Ты так и не объяснил, каким таким финтиклёшем судьба генерала Подвашецкого касается нас с тобой?

— Прежде всего, она касается одного известного мне, а теперь уже и нужного нам, человека. Мне бы очень не хотелось, чтобы он каким-то образом пострадал, поскольку уже проверен в бою и, можно считать, дважды спас мне жизнь. Словом, агентом он может стать прекрасным.

— Крови пролетарской на нем много?

— Вообще нет. Уверяет, что до пролетарской крови дело не доходило.

Гайдуку вспомнился «поцелуй Изиды» Анны Жерми и ее коронный выстрел в солнечное сплетение, но он тут же постарался развеять эти воспоминания, опасаясь, как бы полковник не вычитал их по глазам.

— Его дело уверять. Сам-то ты в этом уверен?

— Уверен, — ответил Дмитрий, с опаской ожидая, что старый чекист потребует доводов посерьезнее.

Однако вместо этого полковник задумчиво постучал тыльной стороной карандаша по столу и, глядя в пространство впереди себя, произнес:

— Так-так… Странный финтиклеш вырисовывается.

— Даже если бы какая-то частица крови на нем и проявилась, то оказалась бы намного меньшей, нежели та, что есть на пленных вермахтовцах, которых мы собираемся вербовать. Он же, этот человек, всего лишь выживал. Причем на своей родной земле. Да, не выдавал своего происхождения, но и против советской власти не боролся; что называется, пребывал в глубокой консервации. К немцам тоже не подался, хотя возможность такую имел — я тому свидетель.

— Ну, ты особо не храбрись, — вполголоса, себе под нос, пробубнил полковник. — И в свидетели напропалую не набивайся.

— Однако Гитлера он яро ненавидит, а посему готов сражаться против оккупантов.

На сей раз полковник так увлекся постукиванием своего философского карандаша, что в какое-то мгновение Гайдуку показалось: тот просто выпал из разговора, из реальной ситуации, в которой они сейчас пребывали. Как раз в ту минутку, когда Дмитрий уже готов был напомнить о себе, Шербетов наконец изрек:

— Ладно. Теперь забудь о своих заверениях и давай обо всем с самого начала: правдиво, конкретно, с полной ответственностью за политическую благонадежность твоего протеже.

— Для начала нужно бы разведать, как к его кандидатуре отнесется наше командование…

— Ты еще долго терпение мое испытывать намерен, подполковник? Или, пока я тебя до ефрейтора не разжалую, по-человечески не заговоришь?

— Только просьба: то, что я сейчас скажу, до поры останется между нами. Сначала следует…

— Да я все понял, ефрейтор Гайдук, все понял!

— Словом, в нашем распоряжении находится дочь генерала Подвашецкого.

Понадобилось несколько мгновений полнейшего изумления, чтобы Шербетов обрел способность произнести:

— Кто-кто?! Чья дочь?!

— Того самого, генерал-адъютанта Подвашецкого, претендента на польский трон, данные о котором вы только что так захватывающе излагали…

Утром госпиталь подняли по тревоге и в спешном порядке стали готовить к эвакуации. В городе ощущалась нервозность, граничащая с паникой.

Поначалу никто не верил, будто немецкие танки так глубоко вклинились в оборону советских войск, что речь уже идет об их выходе к Днепру. Но к обеду в городе стали появляться беженцы из Покровки, поселка, расположенного буквально в тридцати километрах севернее города. Они-то и сообщали, что целая орда немецких танков, с солдатами на корпусах, словно бульдозерами, прошлась по ближайшим селам, устремляясь на восток. Причем в саму Покровку танкисты свои машины не вводили, в мелкие стычки с красноармейцами не вступали. Становилось ясно: немцы спешили к Днепру, чтобы, с ходу форсировав эту реку, обойти Запорожье, с его предприятиями и прочим потенциалом, с севера и северо-востока.

— Когда ж это наконец кончится?! — нервно прорычал начальник госпиталя, получивший приказ об эвакуации в присутствии Евдокимки и Корневой, и рванул кобуру так, словно намеревался пустить себе пулю в лоб или же самолично разобраться со всем германским воинством. Через некоторое время он застегивал кобуру, но снова ругался и рвал…

— Вот только кобуру оставь пока что в покое, — холодным, властным голосом остудила его Корнева. — До нее еще дойдет очередь, только чуть позже.

— Но как можно сворачивать госпиталь, если раненые все прибывают и прибывают?!