— Представляете, Владимир Зенонович, после стольких совещаний с польской миссией, после долгих детальных обсуждений Карницкий вдруг пишет в газете: «Что касается отношений к Добровольческой армии, то помощь в виде энергичной борьбы с русским большевизмом с удовольствием будет дана правительством, но за ней до сих пор к Польше не обращались».

— Возмутительно! — согласился Май-Маевский.

— А когда я напрямую спросил его, почему бездействуют польские войска на фронте против красных, он стал такое говорить... Будто бы в Варшаве считают, что я не признаю независимости Польши, что я не имею полномочий от Колчака...

В конце беседы решился вопрос о будущей жизни Май-Маевского:

— Антон Иванович, разрешите мне выехать в Севастополь, где я буду жить. А также, если возможно, прикомандируйте ко мне временно моего адъютанта и двух ординарцев.

— Пожалуйста, пожалуйста, с полным содержанием.

Вечером возбуждённый разговорами о предательстве поляков Деникин решил написать письмо лично Начальнику Польского государства Пилсудскому:

«Встретив некогда с чувством полного удовлетворения поворот русской политики в сторону признания национальных прав польского народа, я верил, что этот поворот знаменует собою забвение прошлых исторических ошибок и союз двух родственных народов.

Но я ошибся.

В эти тяжкие для России дни вы — поляки — повторяете наши ошибки едва ли не в большей степени.

Я разумею стремление к занятию русских земель, не оправдываемое стратегической обстановкой; вводимое в них управление, отрицающее русскую государственность и имеющее характер полонизации; наконец, тяжёлое положение Русской православной церкви как в Польше, так и в оккупированных ею русских землях.

Для меня совершенно ясно, что именно теперь создаются те основы, на которых будут построены на долгие годы международные отношения. И нынешние ошибки наши будут оплачены в будущем обильной кровью и народным обнищанием на радость врагам славянства.

Мне нет надобности доказывать вам, что непонятная для русского общества политика польского правительства может дать весьма серьёзную опору германофильскому течению, которое ранее у нас не имело почвы.

Я нисколько не сомневаюсь, что, если бы когда-либо такое течение возобладало, оно имело бы роковое значение для Польской республики.

Этого допустить нельзя.

Между тем восточная польская армия, успешно наступавшая против большевиков и петлюровцев в дни, наиболее тяжкие для русских войск, вот уже около трёх месяцев прекратила наступление, дав возможность большевикам перебросить на мой фронт до 43 тысяч штыков и сабель. Большевики так уверены в пассивности польского фронта, что на киевском и черниговском направлениях они совершенно спокойно наступают тылом к нему.

Правда, вот уже более двух месяцев польская военная миссия выясняет наши взаимоотношения... Но за это время обстановка на нашем фронте становится всё более и более тяжёлой. При таких условиях, казалось бы, не время спорить о компенсациях. Тем более, что в сознании честных русских людей счастье родины не может быть приобретаемо ценою её расчленения.

Станем на реальную почву: падение вооружённых сил Юга России или даже значительное их ослабление поставят Польшу лицом к лицу с такою силой, которая, никем более не отвлекаемая, угрожает самому бытию Польши и гибелью её культуры. Всякие заверения большевиков в противном — обман.

Русские армии Юга вынесут новое испытание. Конечная победа наша несомненна. Вопрос лишь в том, как долго будет длиться анархия, какою ценою, какою кровью будет куплено освобождение.

Но тогда, встав на ноги, Россия вспомнит, кто был ей другом.

От души желаю, чтобы при этом не порадовались немцы.

Уважающий Вас А. Деникин».

Ответа на письмо не последовало, а через третьих лиц поступили сообщения, будто Пилсудский объяснял отсутствие взаимодействия с русскими противобольшевистскими силами тем обстоятельством, что ему, к сожалению, не с кем разговаривать, так как и Колчак, и Деникин — реакционеры и империалисты. И ещё Пилсудский заявил, что весной может начать наступление на Москву, а зимой он двигаться вперёд не может; его войска уже на Березине и в тылу у них 100 вёрст опустошённой страны.

Поезд Кутепова стоял у перрона Харьковского вокзала. Неустанный дождь, казалось, смывал не только грязь, но и всё лишнее. Оставались только железо, камень, люди. Среди людей было много лишних — тех, что погубили Великую Россию и помешали генералу войти в Москву и восстановить государство.

В, сопровождении офицеров Кутепов вышел из вагона. Часовые отдали честь, генерал ответил, задрав голову, направив бородку навстречу дождю.

Где-то недалеко под гитару запел молодой лихой голос:

Кутепов приказал:

— Найти артиста, арестовать и привести ко мне.

«Артистом» оказался поручик артиллерист из юнкеров-константиновцев.

— Издеваетесь над нашими неудачами, поручик? Радуетесь успехам красных?

— Никак нет, ваше превосходительство. Это шутка.

— Это для красных шутка, а для нас оскорбление. Я получил от Верховного главнокомандующего чрезвычайные полномочия по наведению порядка в городе и имею право вас повесить за распространение большевистских песенок. Как первопоходнику делаю снисхождение. Приказываю вам в течение всего дня в свободное от службы время играть и петь Преображенский марш!