— Перину имею для гостей. На полу хорошо. Не так душно, — объяснил хозяин. Он раздевался, сидя на своей койке. Спокойно снял кальсоны, и Зина сумела сохранить равнодушное выражение лица.

— И вы раздевайтесь совсем — жарко у меня.

— Конечно, разденемся, — сказала Зина, разоблачаясь до последней невозможности. — На, Лео, моё — положи на стул. И сам всё снимай. И скорее ко мне. Пусть только Ашот свет выключит.

Безумие, а свет в городе горит.

Такой страсти с криками, с нецензурщиной, с непристойными разговорами в самые острые моменты Леонтий не помнил.

А где-то когда-то было: «Я тебя кохаю, а ты спишь...»

Утром проснулся один — Зина разметалась голая на койке Ашота, прижав хозяина к стене.

— Зин, ты чего это?

— Попросилась погреться, да так и заснула здесь...

В штаб корпуса пришли вместе. Безумие превратилось в естественное состояние. Никто не удивлялся пожарам и взрывам, спокойно перешагивали через трупы, валяющиеся на улице.

Молодые офицеры штабисты, организаторы эвакуации, набросились на Зинаиду: «Транспорт уже грузится! Спешите на пристань! Вот вам пропуск!» Офицерам и солдатам погрузка была назначена на ночь. Кривский объяснил Дымникову порядок, а потом вдруг засмеялся и сказал:

— Только вы с нами, Леонтий Андреевич, не поедете. Генерал даже назвал вас офицером английской службы. В шутку приказал переобмундировать.

— А я англичан не люблю. За что меня так?

— А вот получите. Это не пропуск, не билет, а произведение искусства, — сказал Кривский, протягивая тонкую глянцевую бумагу, прочнее железа, на ней во всю ширину британский военно-морской флаг.

Бумага гласила, что капитан Дымников Леонтий Андреевич приглашается в качестве пассажира первого класса на броненосец английского военно-морского флота «Император Индии». И подпись самого адмирала Сеймура.

Зина кричала с повозки прощальные слова.

— В Севастополе встретимся, — крикнул он ей.

— А может быть, в Париже.

И почему-то подумалось, что об Арефьеве они с ней даже не разговаривали: как погиб, где похоронен, как воевал.

Безумная новороссийская ночь пылала береговыми пожарами, искристыми взрывами, перекрещивающимися метаниями пароходных прожекторов, решительными пулемётными очередями и винтовочными выстрелами, корабельными сиренами. Всё это сопровождалось беспорядочным криком толп, доносившимся нестройным хором с палуб транспортов, и монотонным диким воем с берега. Как всякое безумие держится на некоей разумной оси, так и эта ночь 26 марта держалась на твёрдости людей, командовавших погрузкой и непрерывно отводящих от берега транспорты, чтобы поставить на их место другие.

Леонтий Дымников, по-английски прибранный и ухоженный, наблюдал эту страшную ночь с палубы «Императора Индии ». Некий русский аристократ Мансуров, с которым он успел познакомиться, угостил его экзотической сигарой. По-видимому, спутник не сомневался в своём праве на комфорт и на великолепное зрелище с человеческими жертвами. Он восхищался действиями моряков.

— Организованная эвакуация идёт под руководством генерала Кутепова, — сказал Дымников.

— Слышал, слышал. Деникин назначил его начальником.

Леонтий на минуту задумался над тем, стоит ли объяснять Мансурову разницу между Деникиным и Кутеповым, рассказать ли, например, спутнику, как 24-го генерал приехал к Деникину и положил перед ним на подпись приказ о назначении его начальником обороны Новороссийска, а 25-го заявил Деникину, что людей надо эвакуировать и начинать, Конечно, с его 1-го корпуса. Деникин, разумеется, делал вид, что именно это он и хотел приказать.

Деникин хотел уйти последним, со штабом он перешёл на «Капитан Сакен» — ближе к берегу. Но вот миноносец «Пылкий», на котором шёл Кутепов, повернул к молу. Там оставались солдаты 3-го Дроздовского полка. Леонтий и его новый знакомый видели с «Императора Индии», как Кутепов, сверкая генеральскими погонами и кокардой на фуражке, командовал погрузкой дроздовцев, едва державшихся на сходнях.

— Кутепов — лучший русский генерал, — начал Дымников, но не смог продолжить: мир безумной ночи раскололся, вспыхнул адский заливший окрестности свет, и сотряслось всё вокруг: 12-дюймовые орудия броненосца дали последний залп. Багрово-чёрными высокими выбросами взрывалась от снарядов земля на прибрежных холмах, уже занятых красными.

В Севастополе тишина. Солнце повеселее. Генерал прохаживался по перрону вокзала с той же резкой решительностью, не допускающей помех, но появилась в нём некоторая отрешённость от окружающих, и, как сочли некоторые наблюдатели, причина не в солнце и тишине. Кутепов, словно не заметив, прошёл мимо начальника штаба, он не обращал внимания на весенние красоты города и моря. Ему пришлось размышлять на ходу — времени оставалось мало. В Севастополе — весна, как и в Феодосии, где расположил Ставку Деникин, а за морем, в Константинополе и вовсе уже лето. Большевистский вождь прав, когда говорит, что решающую победу на решающих фронтах Гражданской войны красные одержали и что, однако, война на этом не закончилась. «Ещё раз подтвердилась истина марксизма, что даже самые крупные поражения не ослабляют желаний и стремлений реакционных классов вернуть утраченную власть», — вспомнил Кутепов фразу Ленина из какой-то большевистской газетки.

И вернём! Но кто поведёт нас на новую борьбу? Может быть, правы те молодые генштабисты, намекающие, что у Русской армии теперь не может быть другого командира, кроме него, генерала Кутепова?

Он был уверен, что сумеет повести в бой армию и имеет на это право, но оставшаяся с детства какая-то червоточинка заставляла во всём сомневаться. Академию генштаба он не закончил... Его не знает Россия, как знает генерала Врангеля, в общем тоже умелого командира...

В одиночестве Кутепов ходил по севастопольскому перрону, возле которого стоял под парами паровоз с салон-вагоном. Несколько сопровождающих офицеров тихо беседовали в сторонке — не мешали ему думать. Дымников вышел навстречу генералу, и Кутепов позволил себе его заметить: надо собирать таких молодых боевых капитанов и поручиков — с ними всегда делались дела во всех армиях.