— Ты поедешь не раньше, чем жёны других офицеров моего корпуса.

Лида покорно опустила голову. Она не могла перечить своему генералу.

Деникин и Романовский остались вдвоём в кабинете.

— Иван Павлович, — с тяжёлым вздохом начал Деникин, — ко мне приходят многое с предупреждениями о возрастающей неприязни к вам со стороны ряда офицеров. Недавно протопресвитер отец Георгий Шавельский убеждал меня освободить вас от должности, уверял, что в противном случае вас могут убить заговорщики.

— Скажите, в чём меня обвиняют?

— Для клеветы нет границ. Обвиняют во всём. Говорят, например, что вы на днях отправили за границу целый пароход табаку, да и в других действиях. Даже англичане предупреждали меня об опасности, грозящей вам. Умоляю вас: уйдите на время от дел, пока стабилизируется обстановка, отрезвеют умы и смолкнет злоба. Генерал Хольман приглашает вас на его корабль. Английский броненосец «Император Индии».

— Этого я не сделаю. Если же дело обстоит так, прошу ваше превосходительство освободить меня от должности. Я возьму винтовку и пойду добровольцем в Корниловский полк. Пускай делают со мной, что хотят.

Вагон Кутепова двинулся в обратный путь. Генерал пригласил к себе начальника штаба и спросил:

— Михаил Максимович, завтра мы получим директиву Ставки о выходе корпуса на Таманский полуостров? Что будем делать?

— Вы не выполните эту директиву. В противном случае я и весь штаб уйдём со своих постов, чтобы не стать виновниками гибели корпуса, последнего корпуса Русской армии.

— А дисциплина?

— Ставки больше нет, потому что нет армии, и Ставка потеряла право командовать нашим корпусом.

— Я с вами почти согласен. Увидев, что творится в Новороссийске, я решил, что корпус должен идти туда и обеспечить порядок, иначе погибнет всё, что осталось от армии.

— Вы ездили к жене? Отправили её на транспорт?

— Конечно, нет. Она поедет вместе с жёнами других офицеров корпуса.

— А наш Главнокомандующий давно отправил свою семью в Константинополь.

— Давно отправил? Так вот почему он так удивился, что Лида ещё здесь. Он приказывает уводить корпус от Новороссийска в Таманские болота. Хочет погубить остатки армии? Хочет сам красиво погибнуть, обезопасив семью? Я согласен с вами, Михаил Максимович. Мы не выполним директиву Ставки.

Невысокая женщина с огромными чёрными пылающими глазами, случайно привлёкшая внимание Главнокомандующего, сумела добраться до Новороссийска и теперь, стиснутая толпой стремящихся уехать, слушала выкрики митингующих, прочитала вывешенный на площади приказ Деникина от 15-го марта: «...Если в недельный срок тыл не будет расчищен и дезертиры и уклоняющиеся не будут высланы на фронт, то кары, им предназначенные, до смертной казни включительно, обращу против тех лиц, которым это дело поручено и которые своим попустительством губят армию».

«Читайте письмо Врангеля Деникину, и вы узнаете, кто погубил армию», — кричал юный поручик и раздавал брошюрки. Черноглазая взяла, полистала: «... Боевое счастье улыбалось вам, росла слава и с ней вместе стали расти в сердце вашем честолюбивые мечты... Вы пишете, что подчиняетесь адмиралу Колчаку, «отдавая свою жизнь служению горячо любимой родине» и «ставя превыше всего её счастье» ... Не жизнь приносите вы в жертву родине, а только власть, и неужели подчинение другому лицу для блага родины есть жертва для честного сына её... Эту жертву не в силах был уже принести возвестивший её, упоенный новыми успехами честолюбец... Войска адмирала Колчака, предательски оставленные нами, были разбиты... Вы видели, как таяло ваше обаяние и власть выскальзывала из ваших рук. Цепляясь за неё в полнейшем ослеплении, вы стали искать кругом крамолу и мятеж... Отравленный ядом честолюбия, вкусивший власти, окружённый бесчестными льстецами, вы уже думали не о спасении Отечества, а лишь о сохранении власти... Русское общество стало прозревать... Всё громче и громче назывались имена начальников, которые среди всеобщего падения нравов оставались незапятнанными... Армия и общество... во мне увидели человека, способного дать то, чего ждали все... Армия, воспитанная на произволе, грабежах и пьянстве, ведомая начальниками, примером своим развращающими Войска, — такая армия не могла создать Россию...»

Вокруг кричали: «Долой Деникина!», «Смерть Романовскому!», «Смерть Деникину!» Толпа вдруг по чьему-то приказу превратилась в тесный поток, рвущийся в определённом направлении — к заводам, к Ставке. Женщина едва сумела вырваться в сторону.

Позже ей рассказали, что у заводов толпу встретили выстрелами в воздух, и люди разбежались.

24 марта корпус Кутепова вошёл в Новороссийск. Артиллеристам приказали направлять батареи прямо к берегу, к молу, к гибели. Леонтий Дымников, принявший ещё в 14-м безумие жизни как естественную её часть, даже увидевший какой-то смысл в наступлениях, бегствах, искалеченных друзьях, расстрелах безоружных пленных, теперь не понимал происходящего. То есть, конечно, понимал, но никак не мог осознать, как относиться ко всему, к отступлению, бегству, уничтожению имущества, так и не решив, хочется ли ему смеяться или, может быть, застрелиться, наблюдая, как артиллеристы-марковцы — почти всё, что осталось от знаменитой дивизии, — по чьей-то бодрой команде «раз-два-взяли» раскатывают свою пушку, разгоняют её и ухают в штормовое море. Узнал Леонтий капитана Ларионова — вместе как-то стояли у женского монастыря под Харьковом. В 18-м константиновец решил спасать Россию и вот выслужил звание, похоронил друзей, отправил в лазареты искалеченных, а теперь командовал затоплением Орудий. Капитан тоже узнал Дымникова:

— Леонтий Андреевич! Не распрягайте лошадей раньше времени, а то орудия тяжело катить!

Стояли неподалёку неизвестные офицеры-зрители, а поодаль сгрудились гражданские, мечтавшие о побеге за море, неведомые инородцы что-то варили на костре и на все смотрели узкими мудрыми глазами, словно вобравшими в себя вечность.

Хмурый усатый подполковник нервно сновал вдоль толпы. Дымников узнал офицера. Ещё в первом походе шли рядом с Романом Гулем, и тот откровенно сказал Леонтию, что не принимает безумия войны, не хочет так спасать Россию и обязательно уйдёт из Добрармии, потому что накануне при нём этот хмурый усатый, тогда ещё штабс-капитан, терзал пленного молодого паренька, приставив ему штык к груди и выкрикивая: «Ну! Говори! Куда тебя? В сердце? В живот?..» и с садистским наслаждением кромсал штыком живое юное тело...