Констанс молчаливо признала правоту вавилонянина.

— Вам известна легенда о Кухулине? — продолжал Моро.

— Я дочь Дилана Мак-Интайра, — пожала плечами Констанс. — Конечно, известна, и даже стихи из нее я помню. Вы намекаете на подслушанные Кухулином слова Катбада?

— Да. А еще на то, что Кухулин был безупречен и имел только три недостатка: он был слишком юн, слишком отважен и слишком красив. В нашем случае имеется еще и четвертый: ваш паладин слишком честен.

Констанс смотрела в зеленые наглые глаза вавилонянина, и пыталась понять, что же за ними скрывается. А впрочем — почему «наглые»? Этот человек просто смотрит прямо, не видя оснований стыдиться себя, и…

Нет, все-таки наглые, какие-то оценивающие.

— Кто вы, мастер Морита?

— Искатель удачи, выбитый войной из той жизни, которую он так любил, — ответил Моро без всякого вызова. — Я вижу, вы любите предоставлять шансы, леди. Предоставите ли вы шанс и мне?

— Это зависит от того, чего вы ищете, мастер Морита.

— Того же, что и все люди. Достатка, уважения других, маленьких удовольствий…

— Это вы могли бы найти на Мауи. Там куда больше возможностей сделать себе состояние и имя, чем на Санта-Кларе или на старых планетах доминиона Ван-Вальденов.

— На Мауи слишком многие знают что мы, Морита, представляли собой раньше. Я сколочу состояние, которого мне хватит, чтобы жить безбедно — но люди, знавшие нас прежде, будут говорить, что Морита чуть-чуть приподнялся над нищетой, в которую был сброшен после войны. Нет, предпочитаю осесть там, где никто меня не знает. Неужели я буду худшим вассалом, чем здоровенный грубый морлок?

На этот раз он, кажется, посмеивался.

— Откуда в вас такое стремление? Не оттого ли, что никто и никогда не давал шанса вам самой? Скажите, леди Констанс, вы счастливы?

— Да, — сказала она, вдруг как-то очень остро ощутив, что одета весьма вольно, и находится ночью одна в каюте наедине с мужчиной… с весьма незаурядным и удивительно красивым мужчиной… Сидит на постели, еще теплой от его тела. Вдыхает его запах — довольно приятный запах чистой кожи, с лавандовым привкусом дешевого жидкого мыла из душевой «Паломника». Ситуация более чем… Констанс ненавидела слово «пикантная», а оно, как назло, вытеснило из головы все остальные.

— Я открою дверь, — сказала она.

— Воля ваша, — Моро развел руками, и разошедшиеся полы юката приоткрыли скульптурный торс. — А разве такая женщина, как вы, не выше подозрений? — почему серьезность Моро сейчас казалась убийственной насмешкой? И что я вообще здесь делаю? Констанс открыла дверь. — Неужели вам в самом деле не хотелось хотя бы раз в жизни побыть… не столь безупречной?

— Мастер Морита, я не сомневаюсь, что вы интересный собеседник, но идет уже второй час ночи и, право слово, я хочу спать.

— Но ведь вы не решили основной для себя вопрос: верить или не верить на слово нашему Гийому Маршалу. Или уже решили? Разве не достаточно того, что он сам пришел к вам с той правдой, которая могла быть для него убийственной?

— Как он узнал эту правду? Если вы сами сказали ему — то на что вы рассчитывали?

— Ни на что. Я отступил перед неоспоримым фактом: когда кто-то меняет фильтр воздуховода, вентиляторы останавливаются и опускаются заглушки. Дик сам это заметил и сам прижал меня к стене. Я надеюсь, что этот поединок благородства на вас и закончится: вы не станете дезавуировать мое свидетельство перед командой?

— Вы правы, не стану, — Констанс перешагнула порог каюты. — Главным образом ради Дика. Но, мастер Морита… не пробуйте больше на мне свое обаяние.

Морита склонился в светском полупоклоне, прижав ладонь к груди.

— Постараюсь, сударыня. Не могу отпустить вас, не сказав комплимента напоследок: вы полностью соответствуете прозвищу, которое получили от своих собственных подданных.

— Какому? — Констанс не хотела его разочаровывать, он явно ждал этого вопроса.

— «Железная леди».

Ухудшение психологического климата на борту заметили все — кроме лорда Августина и Джека. Температура общения понизилась в среднем не меньше чем на пять градусов — и причиной тому был Дик. Его неуклонно учтивый голос теперь был холодным, как в первый день его знакомства с Моро — но теперь Дик говорил таким голосом со всей командой. Бет очень скоро сдалась и снова начала называть леди Констанс мамой, но Дик был куда тверже нее (и тверже многих взрослых, с кем Констанс была знакома). И, что самое ужасное, — насколько она знала юного Суну, это не было позой. Он действительно чувствовал их чужими теперь. Действительно не мог общаться с ними иначе.

Капитан однажды не выдержал и высказал Констанс все, что у него наболело: мол, когда он был учеником пилота, ему нагорало почем зря и в ухо и в брюхо, и никто не интересовался прав он или виноват — так почему это с Суной нужно церемониться?

— Помилуйте, капитан, да разве он этого требует? — сказала леди Констанс. — По-моему, он безропотно принял то, что вы на него обрушили. А уж как ему к этому относиться — тут вы приказывать не вольны.

Еще плохо было то, что Дик и сам был в этом не волен. Он пытался, честно пытался. Леди Констанс приказала ему молчать о ложности свидетельства Мориты. Признание действительно сильно затруднило бы ему жизнь, потому что Вальдер не сменил гнева на милость. Он продолжал оставаться грубым и продолжал считать себя в своем праве — в конце концов, предупреждение, вынесенное им Дику в самом начала, гласило «если хоть бровью двинешь в ее сторону».