– Я выступал против введения советских войск в Афганистан! И за это был сослан в Горький. Именно это послужило главной причиной…

Лукьянов, стоя, в сером своем костюме, с волчьей миной наклонился уже было угрожающе опять – но осекся.

– И я горжусь этим! – говорил Сахаров. – Горжусь этой ссылкой в Горький, как наградой, которую я получил.

Номенклатурная урла в зале орала уже в голос.

– Андрей Дмитриевич! – постарался опять перебить его сзади из президиума Лукьянов.

– Это первое, что я хотел сказать, – невозмутимо, хотя и слегка морщась от всех этих перебивающих шумов, продолжал Сахаров. – А второе – когда речь идет о возвращении советских военнопленных, находящихся в плену. Единственным способом решения этой проблемы являются прямые переговоры между советской стороной, Кабульским правительством, и афганскими партизанами, которых необходимо признать воевавшей стороной – они защищали независимость своей родины, и это дает им право считаться защитниками своей родины… – (на этих словах даже считавшийся главным коммунистическим перестройщиком, насупленный Александр Яковлев, изредка маячивший в камере в президиуме, шандарахнул чем-то по столу и, в отчаянии откинулся на алую спинку своего стула). – И в ходе этого вопроса я упомянул о тех сообщениях иностранных, которые были мне известны по передачам иностранного радио, о фактах расстрелов… с целью – как написано в том письме, которое я получил – с целью избежать пленения! Это слово прямо… Исключения пленения… Это – проговор – тех кто мне писал! Это – проговор! Чисто стилистический! Просто переписанный с секретных приказов! Сейчас этот вопрос расследуется! И до того, как этот вопрос расследован, никто не имеет права бросить мне обвинение в том, что я сказал неправду! А факты я получаю все новые и новые…

Визжащий звон председательского звонка.

– Я не советскую армию оскорблял! Не советского солдата! – договаривал Сахаров. – А тех, кто дал этот преступный приказ послать советские войска в Афганистан.

Благодаря живой трансляции, съезд казался Елене каким-то огромным, чудовищным театром, где, в зале, слишком ярко были высвечены человеческие уродства советской расы.

Вот – молоденький военный курсант играет желваками с убийственной, тупой ненавистью в глазах, беззвучно выругиваясь на Сахарова с места, весь выпадая вперед всем своим корпусом на собственных, неслышных истории, репликах.

Вот – возмущается речам отщепенца-антисоветчика другой военный – с очень узким наморщенным лбом, с бровями в форме крыла летучей мыши, и с толстыми сочными губами, как замоченный в воде чернослив. И при этом – с прекрасной волнистой шевелюрой: выбрехивает тоже какие-то ненавидящие реплики.

Бровястый седой дородный председатель колхоза – делится негодованием с ведущей крупногрудой политработницей с брошью.

Оловянный взгляд еще одного военного, придерживающегося рукой за впреди стоящее кресло. Мясное лицо какой-то каревласой, молчащей и явно думающей о надоях в московских спецмагазинах, на заднем плане.

А вот – жизнерадостные свиноматки в едва сходящихся на свинячих статях костюмчиках, желающие чересчур беспокоящего общественность академика с трибуны прочь.

– Крутаков, какой ужас… Это разве люди…? – тихо, смотря спектакль, набрав Крутаковский номер, спрашивала Елена. – Как страшно… Смотреть на лица страшно…

– А что ты хотела, голубушка! – рассудительно замечал Крутаков. – Рррезультат ленинско-сталинской генетической селекции – налицо. Вот он – естественный подборрр в действии! Они же не только интеллигенцию уничтожили в стране под корррень – но даже и старррое крррепкое крррестьянство, и честных рррабочих, которррые могли бы за себя постоять. Да и пррросто убивали ведь каждого, кто думать самостоятельно пррривык, – потому что самостоятельные личности – угрррроза для их рррежима. В живых ведь, по сути, остался только тот, что готов был заткнуться и прррислуживать. Тррри поколения такой селекции – чего ты еще ждала от этих служивых! Вон, для них для всех Сахаррров – выррродок! Счастье, если сейчас начнется интеллектуальное пррробуждение – но новая нация никакого отношения к прррежней Ррросии, которррая существовала до перрреворррота, генетически уже иметь не будет…

В день закрытия съезда Елена договорилась встретиться с Аней Ганиной – поесть мороженого у метро Сокол (какая-то появилась диковинка в маленьком, темном кооперативном кафе – «мягкое» мороженое – выжатое, как будто из какого-то здоровенного тюбика, и политое сверху приторным сиропом). Аня, съезд не смотревшая, а слушавшая только краткие боевые сводки от своих родителей, тактично спросила Елену, во столько съезд закончится, прибавила к этому еще пятнадцать минут (чтобы Елене дойти от дома), и назначила время встречи.

Елена уже напяливала кроссовки, когда из не выключенного (просто на всякий случай) телевизора – вместо звуков закрытия съезда – засверлил опять всем депутатам советские мозги сварливый, нежный, голосок Сахарова, дорвавшегося в самую последнюю секунду до микрофона. Елена, с одним кроссовком в руках, ковыляя на втором, возвратилась в комнату Анастасии Савельевны. Анастасия Савельевна, услышав нечто абсолютно незапланированное в трансляции, прибежала в комнату с миской салата в руках (зеленый лук, сметана) который делала в кухне.

– Ты уходишь? А поесть? – встрепенулась она – увидев, что Елена куда-то собралась.

– Мам, тише, ну дай послушать же!

– Андрей Дмитриевич, вы пока присядьте…! Или постойте! – с колхозными развязными интонациями махал рукой Горбачев уже подошедшему к микрофону Сахарову.

– Какой хам… «постойте, присядьте». Кем он себя считает?! Как он смеет так с Сахаровым… – стонала Елена, бросив кроссовок на пол. – Хамло.

Анастасия Савельевна молча, с упреком на нее глянув, нервно месила сметану в миске вилкой, усевшись на диван.