— Конечно. Для нашей газеты, я же от них еду, — неохотно ответил Дима, и мне показалось, что я низвергла его с небес на землю.

— Слушай, Дима, а на что тебе газета с ее заданиями? Писал бы стихи…

— А я п-п-пишу, — ответил Овидий недовольно, и я не стала продолжать.

Он сам заговорил, и я опять удивилась уверенности его тона.

— И газета, и даже все эти глупости про цыган, и другое, еще глупее, — все мне годится. Все идет в дело.

— Господи, ну какое же дело? Не на стихи же?

— Именно. — Дима прислонился лбом к стеклу, словно остужая себя. — У меня есть только одно дело: мои стихи. И я отброшу все, что ему мешает. А это не мешает.

— Но, Дима, ведь ты не будешь писать стихи про недоосевших цыган или про убийство учительницы. — Я все-таки хотела ясности.

Дима рассердился:

— Ты ничего не понимаешь. Творчество не простая механика: получил впечатление — написал произведение. Тут другая зависимость: видишь одно, другое… И вдруг все освещается особым светом… Но может и вовсе не осветиться.

— Творчество отражает… — хотела я ему помочь, но Дима прервал меня:

— Не так, как зеркало. Скорее как текучая вода, каждый раз иначе. Плюс-минус солнечный свет, плюс- минус рябь от ветра и тому подобное. Отражение полнее, богаче, чем подлинный предмет.

— Ну уж нет, — возразил я, — это идеализм. Платон говорил, что человечество — это люди, сидящие в пещере спиной ко входу, они видят только тени на стене, а не самые предметы…

Я не сказала, что именно за это мы и судили Платона.

Дима сморщился, как будто я ему наступила на ногу:

— Глупость. Никакой не идеализм. Я же не говорю, что мы вообще не можем познать мир, но только поэт познает его по-своему. И это очень опосредствованно. Так что на творчество могут сработать самые, казалось бы, неожиданные вещи.

Дима сказал с той же уверенностью:

— И для тебя твоя теперешняя работа, она тоже трамплин.

— К чему трамплин? К должности следователя по важнейшим делам? Прокурора республики? — Я захохотала.

— К творчеству.

Я не верила своим ушам. В ту пору, когда Дима еще бродяжил по Твербулю, я как-то призналась ему, что пишу стихи…

— Я так и думал, — сказал Овидий, — читай!

Мне было неловко: только что я слушала прекрасные

стихи самого Овидия… Но я смело начала: «Наше детство, ночами протяжный гудок…»

— Это ужасно, — сказал Овидий, не задумавшись ни на минуту. — Здесь все фальшиво. «До боли родной» — с ума сойти!

— А «родной — проходной»? — Господи, я так гордилась этой рифмой.

— Можно было бы: «Еще по одной!» — даже лучше.

Дима остановился, поостыл и произнес с досадой, которую даже не стал скрывать:

— Просто удивительно: ты так по-художнически воспринимаешь, а отдаешь какой-то мутью…

— Нет таланта, Дима, что сделаешь? — самокритично объяснила я.

— Талант прежде всего в восприятии… А дальше может проявиться, может нет.

— Ну, так у меня — нет! — скрепя сердце закончила я.

Поэтому сейчас слова Димы были так неожиданны. Неужели он думал, что я снова начну писать? Про «проходную»? Можно было предположить, что он смеется надо мной. Но он заговорил, почти не заикаясь, словно с эстрады, так что напрашивалась мысль, что он раньше уже думал об этом.

— Талант — значит не только уметь писать. Надо уметь видеть не просто, а по-особому, как в микроскоп, бинокль… Нет, они только увеличивают или уменьшают. А тут меняются пропорции… У тебя горе, огромное горе. Но на катушку внутри тебя оно наматывается как еще одно впечатление, может быть, более сильное, чем другие. Но в ряду других.

Бог знает, что он выдумывает! И при чем тут я? Но он как будто забыл обо мне:

— Когда у человека есть свойство так видеть, то оно обязательно в чем-то проявится. Ты знаешь, что такое искусство? — Он вдруг вспомнил обо мне и нацелился на меня взглядом, который оставался отрешенным.

— Это способ выражения…

Он не дал мне договорить:

— У тебя на все есть ответ: ты блестящая зубрилка. Искусство — способ остановить время.

«Отход от марксизма, — сразу поняла я, — скатывание к идеалистическому отрицанию времени и пространства как объективно существующих…» Я ошеломленно молчала.

— Если я напишу о том, что вот мы с тобой едем в этом вагоне, тем самым я остановлю это мгновение… Мы давно уже вернемся обратно из Ленинграда, а поездка будет существовать, только в другом виде. И может быть, это получится так хорошо, что она будет жить вечно…