Но смех её скоро иссяк. Варнэ вздохнула и, словно сбросив с плеч тяжёлую вязанку дров, сказала буднично, деловито:

— Верь, я в своём уме... Я хотела отдать Харбцо мой рассудок много лет назад, но он не взял его. Теперь я рада этому. Скажи мне, сынок... — помолчала, задумавшись. — Скажи: там, откуда пришёл ты, найдётся кусочек хорошей жизни, который станет моим? Жить мне недолго, и я хочу провести последние дни без страха.

Молодой Сэротэтто ошалело смотрел на старуху. Сейчас она не казалась ему сумасшедшей, была усталой, печальной. Сколько в стойбищах таких одиноких, заброшенных женщин, доживающих свои дни у поганой нарты?! Кусочек хорошей жизни... Это желание понятно каждому бедняку...

— Конечно, женщина. Хорошей жизни теперь хватит на всех.

— Я не останусь здесь больше. — Варнэ судорожно проглотила слюну и заторопилась.

Проверила, на голове ли шапка, потрогала тряпичный пояс, улыбнулась и добавила:

— А брата твоего убил Майма. Я видела.

Мерча слышал торопливую речь старухи.

— Эта старуха сумасшедшая, — сказал он. — Об этом знает вся тундра. Ты первый, кто заговорил с ней. И то потому, что хочешь крови моего сына. Варнэ врёт. Я убил твоего брата!

Женщина не перечила Мерче. Ей было не до него. Она думала о новой жизни, и губы её кривились в неловкой, неумелой улыбке.Младший Сэротэтто смотрел то на неё, то на бывшего хозяина. Как быть?

А старого Мерчу не терзали сомнения. У него не было никого, кроме Земли и сына. Ещё до приезда Красной нарты он знал, чувствовал: что-то должно случиться! Не может всё остаться, как прежде. И вот случилось... Старик был готов к самому худшему. Вещи, олени, нарты — всё это любит сын, и пусть он останется с ними... А ему, Мерче, надо готовиться к встрече с Землёй, и он прав, отдавая себя людям Красной нарты. Старик подошёл к сыну.

— Ну вот... — сказал он и замолчал, чувствуя, что сказать нечего.

Мерча всегда считал, что слово должно быть метким как стрела и знать, куда летит, в кого попадёт. Что сейчас больше всего нужно сыну? Ума? Ума у него хватит на десять голов. Силы? Тоже достаточно.

— Ну вот... — повторил Мерча. Осторожно, как в давние годы, прижал голову сына к груди. Майма с усилием поднял веки, но не увидел отца, а ласка напомнила детство, вызвав горькую и расслабляющую жалость к себе.

Что они могли сказать друг другу? Где будет Мерча через день? Что будет делать Майма, оправившись от удара?

Старик взял на руки Хона, испуганного и от этого казавшегося ещё более несчастным. Тихо шепнул ему на ухо:

— Расти, сынок. — Мальчик сильно дрожал, и дед сквозь зубы добавил: — Не бойся и... расти.

Старший Сэротэтто лежал на нарте лицом вниз. Тусидор Ехор принёс подушку; её подложили под раненого, но она тут же покрылась красными пятнами. Сэротэтто стонал и не приходил в сознание. Варнэ склонилась над ним, нашёптывая что-то. Она неузнаваемо изменилась. И не потому, что волосы старухи оказались аккуратно приглажены, даже заплетены в тоненькую косичку, которая торчала из-под драной шапчонки, похожая на мышиный хвостик. Какое-то новое выражение — светлое и успокоенное — появилось на её лице.

Недолго радовалась женщина. Обсудив с товарищами положение, Егоров решил, что сейчас они могут ваять лишь пастуха Маймы. Младший Сэротэтто и Худи Падро поедут к Капкану Злых Духов. А Тусидор Ехор покажет дорогу в ближайшую факторию, где есть фельдшер. Сироту Илира и Варнэ заберут потом. К Хону пришлют врача.

Когда старухе сказали об этом, она заплакала. Испуганно посмотрела на Майму — слышал ли он её разговор с братом раненого? — но хозяин стойбища сидел отрешённый, прикрыв лицо ладонями.

Мерчу подвели к нарте русских. Тусидор Ехор хотел связать ему руки, но Егоров помотал головой: не надо. Старик вёл себя спокойно, с полным безразличием к себе и людям. Он сел, куда ему показали, и замер, с тоской глядя на своё маленькое стойбище. Теперь, в оставшиеся до смерти дни, будет оно приходить к нему лишь в воспоминаниях, заставляя плакать сердце. И ещё думал Мерча о скале, о каменном заступнике, сидящем с опущенной вниз головой. Напрасно каждую весну будет он ждать человека, которого когда-то спас. Они больше не встретятся.

Нарты тронулись. Старик не прошептал «лакомбой». Он знал, что не вернётся сюда. Зачем обманывать себя и людей? Мерча даже не оглянулся на стойбище. Но когда немного отъехали от чумов, он надсадно и неестественно закашлялся, чтобы никто не заметил его старческих, ненужных сейчас слёз.

Хон медленно пополз вслед за уходящими нартами. Они пришли от солнца, под него и ушли, оставляя за собой голубой снежный хвост. День был уже в полном разгаре, и солнце пригоршнями сыпало тёплые яркие лучи на колени мальчика. У него уже не было сил ползти; Хон сидел в снегу, опустив отяжелевшие усталые руки, и тихо стонал. Он понял, что никогда не встанет на ноги. Как маленький идол, забитый, заброшенный или упавший случайно со священной нарты, мальчик долго, не шевелясь, смотрел перед собой. Он увидел бурую уродливую травинку, которую ветер гнул к земле, не давая ей распрямиться.