–  Но мы, товарищи, знаем, чем для нас ценен этот перелет, - сказал Баранов, чествуя экипаж машины.
– Слетал в Токио и вернулся обратно обычный, серийный самолет. Мы его и не готовили для рекорда. В прошлом году над Европой пронеслись крылья АНТ-3, названного «Пролетарием», а в этом году уже АНТ-3 демонстрировал «Наш ответ» агрессорам. Это символично. Своим появлением в Европе и в Азии «Пролетарий» и «Наш ответ» сказали кому следует: «Нуте-с, посмотрите на нас, когда мы в воздухе! И на земле попробуйте нас на ощупь». Вот что нас радует. Ленин говорил, что большевикам не нужны истерические порывы. Им нужна мерная поступь железных батальонов пролетариата. И мы не пожалеем сил, чтобы такая поступь продолжалась и нарастала. На земле и в небесах.

На Одесских маневрах 1927 года роль авиации была весьма ограниченной. И только в описании местных репортеров «налет» на Одессу выглядел весьма внушительным. Город во мраке. Тревожно гудят сирены заводов и пароходов, и неумолчно палят зенитки. Лучи прожекторов бороздят ночное небо. А «налет» совершал один самолет. [107]

И ничто, конечно, не мешало ему прорваться к Одессе и сбросить на нее «бомбы». Ведь этого только и ждали многочисленные отряды санитарной и химической защиты из гражданского населения, чтобы показать свою готовность отразить воздушное нападение.

Большие маневры Красной Армии, на которых летчики Военно-воздушных сил показали свое возросшее мастерство, состоялись в следующем, 1928 году. Присутствовавшие на маневрах военные атташе ряда стран и некоторые немецкие генералы заявили, что активные и умелые действия авиации были для них самой большой неожиданностью.

В дневниках-тетрадках П. И. Баранова сохранились любопытные записи, сделанные на разных аэродромах. Когда маневры развернулись во всю ширь и надо было поспеть к решающим «боям» на стороне «красных» и на стороне «синих» - времени для обстоятельных записей у начальника ВВС уже не было. Отряды и эскадрильи вели непрерывную разведку и «бомбардировку», слаженно взаимодействовали с наземными войсками. В ночном «налете» на Киев, продолжавшемся около часа, участвовала эскадрилья самолетов.

Реввоенсовет в своем приказе дал блестящую оценку действиям авиации.

После трехмесячной отлучки Баранов вернулся в Москву загоревшим и окрепшим. За лето он исколесил и исходил сотни километров и много часов провел в воздухе, перелетая из города в город, с аэродрома на аэродром. Отдохнув с дороги, перелистал свои записи.

Если учение проходило успешно, Баранов в своих записях был до предела лаконичен:

«Гомель. Полет в Речицу. 4 тяжелых самолета и 6 истребителей. С задачей справились». «Киев. Дарницкий полигон. Образцовое перестроение в воздухе. Меткая стрельба из передних и задних пулеметов. Отметить показательную работу отряда». «Харьков. Вместе с Блюхером встречать наш самолет пришел Иван Акулов. Повел Ивана осматривать ангары и парк. Был полет по маршруту. Высота 2500. Взлет и посадка звеньями. Впечатление хорошее. Вечером - совещание с комэсками, политработниками».

И вдруг конфуз! Первого сентября на одном из полигонов Баранов начал запись словами: «Плохо! Очень плохо!» [108] Такую оценку он дал бомбометанию 36-й эскадрильи. Приближаясь к полигону, она поторопилась освободиться от груза, и бомбы «разорвались» близко от командного пункта, где находились наркомвоенмор, начальник Генерального штаба РККА, командующий войсками округа и другие начальники. Не от страха (бомбы были учебные), а от стыда начальник ВВС готов был сквозь землю провалиться.

–  Представь себе мое состояние!
– говорил Петр жене, вспоминая этот эпизод.
– Мой заместитель еще с земли увидел, что будет недолет, и до того растерялся, что скомандовал «Отставить!» И я не удержался, грожу летчикам кулаком. Где там - лупят! А Дыбенко хохочет и кричит: «Сыпь, Семеновна, подсыпай, Семеновна!» Смех и горе!

Белла принесла почту, скопившуюся за эти месяцы. Стали вместе ее разбирать.

Уже в первом письме - приятная неожиданность. Объявился Саша Сорвачев, бывший коновод и ординарец Петра Ионовича. Уцелел лихой рубака в отчаянных схватках с басмачами, шлет множество поклонов, приветов и спрашивает, кто сейчас хозяин резвому иноходцу Щеголю, за которым он так ласково ухаживал на Туркестанском фронте. Во втором письме народный артист республики Мейерхольд интересуется судьбой самолета, еще два года назад подаренного театром Красной Армии, а заодно приглашает Барановых на премьеру нового спектакля.

Порадовал Барановых третий корреспондент:

«Дорогой Петр Ионович!

Уже собирался к Вам в Москву, чтобы посмотреть ваш новый Аэромузей, да здешние дела по институту имени Лесгафта и печатающийся в Государственном издательстве четвертый том задерживают меня…»

Баранову очень хотелось повидаться еще раз с почетным академиком Николаем Александровичем Морозовым. Встретились они в прошлом году в ленинградском Аэрохиммузее, одним из создателей которого был Морозов. К тому времени Баранов уже знал, как глубоко интересуют ученого вопросы воздухоплавания. Морозов еще в 1912 году с научной целью поднимался на воздушном шаре и на аэроплане. Тогда же ученый выступил в печати со смелой, хотя и спорной гипотезой о новых [109] звездах, возникающих под влиянием радиоактивного распада существующих светил. Влечение к авиации не оставляло Морозова и на восьмом десятке лет.

–  А с вами я заочно познакомился еще до революции, когда слушал ваши стихи, ваши «Звездные песни», - признался Петр Ионович Морозову при первой встрече.
– На сходке их читала одна девушка… Нагрянули жандармы и помешали ей. Эта девушка стала моей женой. Может быть, поэтому я и запомнил одну строфу из ваших «Звездных песен».

–  Вот как!
– удивился Николай Александрович.
– Какую строфу?

–  Ту, где «мы тоске немой и ненавистной овладеть сознаньем не дадим. Будем жить любовью бескорыстной…» - Он запнулся, ждал подсказки, но Николай Александрович выжидательно молчал. А Петр Ионович помнил только смысл последней строки и не очень уверенно закончил: - «Счастлив тот, кто счастье дал другим».