Мы тоске немой и ненавистной

Овладеть сознаньем не дадим,

Будем жить любовью бескорыстной…

–  Тише!
– оборвал Петя Беллу. Кто-то поднимался по узкой скрипучей лестнице.
– Мама… - Петя узнал знакомые шаги, скинул с дверной петли крючок.

Ирина Тимофеевна быстро вошла в комнату, молча приблизилась к столу и задула керосиновую лампу. Потом она распахнула окно:

–  Прыгайте! Прыгайте, дети, все, кроме Беллы. Через огород разбегайтесь. Живей! Они уже на нашей улице…

Но Петр кинулся вниз по лестнице.

Когда он выскочил во двор, три жандарма и какой-то штатский подходили к калитке. Петр загородил им дорогу.

–  Что вам угодно, господин ротмистр?

Жандармский ротмистр кликнул штатского:

–  Эй, понятой! Узнаешь?

–  Он самый, - отозвался купец Половнев.

–  Что вам угодно?
– сдержанно повторил Петр.
– Зачем пожаловали?

–  Скажи какой вежливый!
– Ротмистр коснулся ладонями карманов Петра и убедился, что вооруженного сопротивления не будет.
– Мирные да вежливые давно спят, а вы бодрствуете. Зачем?

Половнев засуетился:

–  Он самый! Торопитесь, господа! Разбегутся ведь, окаянные…

–  Дорогу!
– рявкнул ротмистр.

Петр обхватил руками столб калитки.

–  Нуте-с, попробуйте! [23]

Он устоял от тумака дюжего ротмистра, но жандармы уже вышибли ногами доски в заборе и проникли во двор.

Силы были неравными, и Петра с закрученными за спину руками повели в дом.

Белла сидела на скамейке у печки. Рядом, опираясь на кочергу, стояла мать.

Петра толкнули в угол. По знаку понятого ротмистр поднялся по лесенке на второй этаж. Слышно было, как он чиркал спичкой, что-то передвигал, где-то шарил.

–  Понятой, ко мне!

Половнев осторожно полез наверх.

Обыск ничего не дал, хотя Половнев уверял жандармов, что к Барановым приходили пятеро мужчин и одна женщина. Купец подозрительно покосился на Беллу, потом осклабился:

–  Встаньте, мадемуазель!

Белла продолжала сидеть, будто все происходящее ее не касается. Она только чуть побледнела.

–  Пусть встанет!
– настаивал Половнев, обращаясь к ротмистру.
– Я по фигуре определю, похожа ли гостья на ту барышню… Допросить ее надо, обыскать!

Мать заслонила собой Беллу, стукнула кочергой об пол:

–  Чего еще вздумал, старый охальник? Не трожь мою племянницу!

–  Врешь, старая!
– взбесился купец.
– Нет у тебя племянницы. И какая она тебе сродственница? Она и обличьем не православная. Установите личность, господа.

Ротмистр проверил паспорт Беллы и приказал ей вместе с Петром следовать в участок.

Мать тихо охнула, подошла к Половневу:

–  Помянешь, ирод, мое материнское проклятье.

Белла поднялась и резко тряхнула головой. Петр поразился ее необычайному спокойствию. С лица исчезла бледность, и даже легкий румянец покрыл смуглые щеки.

–  Не волнуйтесь, тетя Ирина, - сказала Белла.
– Разберутся и отпустят. А книжки, - она протянула ротмистру стихи Морозова, - смотрите, цензурой дозволенные.
– Потом улыбнулась Петру: - Я тебе в другой раз их почитаю…

Улик для обвинения Беллы не нашли и из участка ее отпустили. Но Ирина Тимофеевна этого не знала и назавтра явилась к тюремным воротам с передачей для [24] двух узников. Ирина Тимофеевна знала, что Белла приехала в Петербург учиться вопреки воле овдовевшего отца, сапожника из Старой Руссы, и нет у нее здесь родных. Так пусть хоть малость коснется ее забота и ласка другой матери.

Петра выслали из Петербурга, разлучив с семьей, товарищами, Беллой. Теперь каторга еще дальше их разведет. Что ж, в этой жизни он сам выбрал дорогу, на которой свидания с любимой бывают до боли короткими, а разлуки - бесконечно долгими. И все-таки время бессильно стереть из памяти Петра дорогой образ.

Вот и сейчас Петр видит Беллу такой, какой она была в ночь ареста: в строгом темном платье с белым кружевным воротничком. Густые косы, яркий румянец на щеках. Она стоит посреди комнаты, прижимая к груди две книжки стихов, и хочет сказать Петру что-то важное, совсем не то, что она сказала… Он слышит, явственно слышит ее голос: «Петя, я в другой раз почитаю «Звездные песни». Хорошо?»

9

…Сон внезапно оборвался. Хотя еще не рассвело, но где-то наверху шумели. Гул нарастал, и Петр уже различал топот кованых сапог, резкие голоса. Он зажег огарок.

Проснулся татарин, всполошился, заметался из угла в угол.

А за дверью кто-то кричал:

–  Сюда! Здесь восьмая камера!

Татарин рухнул на колени: с молитвой аллаху решил он отдать себя в руки палачей.

Дверь с ржавым скрипом широко открылась, и Петр увидел силуэты двух жандармов. Они тут же исчезли, а в камеру вошли - уж не сон ли это - Семен Нечаев и Василий Володин, солдаты 94-го Казанского пехотного полка, друзья Баранова. И еще одного знакомого солдата узнал Петр - тот стоял у входа в камеру с ружьем наперевес.