Кружок друзей Автандила (Повести и рассказы)

В книгу проживающего в Бостоне российского прозаика Владимира Торчилина вошли произведения, написанные главным образом в 1980-е - начале 2000-х годов. Сборник условно делится на два раздела: в один вошли рассказы и повести, представляющие иррациональность и фантасмагоричность повседневной жизни как в России, так и в Америке...А в другой - вполне реалистические и вместе с тем ироничные произведения, описывающие абсурдную, но по-своему занимательную жизнь поздней советской эпохи.

Журнальный вариант

Опубликовано в журнале: «Новый Журнал» 2006, № 243

Время, наверное, подошло. Время и общая заброшенность — не в смысле там невытертой пыли или незаштопанных носков, а в отношении более экзистенциальном. Все посыпалось меж пальцев — лиц вокруг нет, голосов не слышно, даже шаги случайные и те с лестницы, по ту сторону двери, еще могут донестись, но уж никак не по эту — чтобы из коридора. Некому больше по коридору шагать, поскольку никого не осталось из тех, кто в нем когда-то появлялся. Да что там голоса или лица, бывшие когда-то вполне реальными, иногда даже слишком — может и впрямь нечего им вокруг суетиться, но и не в пример менее вещественное и, казалось, навсегда уложенное в память за годы тщаний отвлеченных и умственных, тоже начинает выпадать из фокуса, мутнеть, расплываться и путаться. Имена, названия, а порой и просто слова... Иногда даже и не поймешь, что за обрывок колотится где-то между лбом и затылком — имя или еще что? Вот тут сидел у окна, смотрел в никуда, и вдруг выплыли какие-то «крушеван» [1] с «живокини»... [2] С чего вдруг и, главное, что это или кто это и чего им, собственно, у меня в голове делать — Бог ведает! Но зачем-то выплыли. Сначала вместе с «крушеваном» лес представился и даже кора какая-то слабительная. А вот и нет — это и не «крушеван» вовсе, а крушина оказалась, хотя как она выглядит, хоть убей, не вспомню, дерево оно и есть дерево. А, впрочем, может, и куст... А потом к «крушевану» почему-то заглавная буква в начало попросилась — стало быть, Крушеван этот по части имен собственных пошел. И даже потянул за собой что-то темное и неприятное — то ли он шубу украл, то ли у него шубу украли, но в чем-то там он замешан. Хорошо хоть что-то помнится... А вот что с «живокини» делать — совершенно не представляю! То ли он тоже заглавный, то ли нет, да еще и крутится почему-то вместе с жомини [3] (или Жомини?), водкой и запахом кулис — вот и разбери тут... В общем, беспорядок и запустение.

И вместе со всем этим злокозненно обманчивая и, в какой-то мере, даже вводящая в заблуждение последовательность воспоминаний. Сидишь себе, скажем... да, в общем, и какая разница, где именно сидишь, если главное в том, что рука, рассеянно бродящая пальцами по поверхности стола, неожиданно натыкается на какую-то раздражающую неровность... Скашиваешь слегка глаз посмотреть, что это там такое под палец подвернулось и нельзя ли через него, часом, занозу какую-нибудь подцепить, и всего-то и видишь, что почти уже затянувшуюся царапину на запаршивленной светло-коричневой фанировке столешницы. Пустяк — царапина никчемушная! Век бы ее не видать, тем более, что и заметить-то трудно, разве что вот так случайно пальцем наползешь. И тут же ее из глаза вон! И, думаешь, все? Не тут-то было! Уже, вроде, и забыл про нее, и разговор — если, конечно, есть, с кем говорить, сидя за этой дешевой светлокоричневой столешницей, — уже за километр забрел от той секунды, но вдруг прямо в воздухе повисает перед твоими глазами чеширская эта царапина... Или другая похожая... И начинает разом во все стороны обрастать тяжелым темным дубом. И так быстро обрастает, что и опомниться не успеваешь, а уже тут как тут целый стол стоит, и не чета тому фанированному и зыбкому, с которого, собственно, все и началось, а настоящий, когдатошний. И, на лету расправляя свои хрустящие накрахмаленные складки, взлетает на стол из ниоткуда желтая в синий квадрат скатерть и укладывается так ладно и крепко, как будто никогда и не снималась. А на ней начинают проявляться тарелки, салатницы всякие, вилки с ложками, стаканы, даже чашка золотая в красный лист расписанная, из которой всегда пила — да как же звали-то ее... не помню, кудряшки такие и глаза еще переливчатые — да вот и она сама у стола сидит — как же звали-то? И рядом кто-то пристроился, а по бокам стены растут, обои на них с птичками, небо потолком затянуло, и за окном зелено, и люди входят, присаживаются, шевелят вилками, снова выходят, и, главное, говорят, говорят, говорят... И голоса знакомые, вот только расслышать трудно — как ветром все на сторону сносит... А самое интересное, что и царапины-то никакой не видно! Да и как ее разглядишь под скатертью! Почему же тогда с нее все началось? А-а... лучше и не гадать, а просто идти вслед за всеми в сад, в лес, в поле, в прятки, в салочки, в горелки, в покурить под деревом, в сладкий запах мокрого завитка на шее... Может, еще и удастся расслышать, о чем все говорят, и я с ними... Правда, редко удается...

Надо ли тут удивляться, что вот радости-то, если что-нибудь вразумительное всплывет из накопленного в памяти долгими годами — пусть хоть вроде строчки из детской считалки. А уж если какая история с началом и концом, не говоря уже о середине, то тут уже просто именины сердца. Правда, все равно к каждой истории хоть что-то постороннее, да припутывается. Хоть и чувствую это, но понять, что же тут, собственно, постороннее, все равно никогда не получается. Так и тянется — уж как вспомнилось, так вспомнилось. Пусть и мелочь совершеннейшая, и без смысла особого, не говоря уж о какой-нибудь там морали или просто умственной значительности. Все равно немедленно хочется рассказать. Даже и ни о чем. И, получается, даже и никому. То есть, кому-то, о ком и сам не подозреваю. Может быть, кто-нибудь, когда-нибудь... и вся тому подробная ерунда, которая извинительно лезет в голову, когда сам перед собой оправдываешь одинокую и косноязычную болтовню перед листом бумаги. Но вот что интересно — стоит на этом листе появиться первым строчкам, как они сами начинают тащить на белый свет следующие, пока не раскрутят всю катушечку, так что мне порой кажется, что, скажем, дописывая хвостик от какой-нибудь буквы «щ», я даже вижу зацепленную за этот хвостик темную ниточку, которая тянется у меня из правого глаза (левым я еще с детства хуже видел, а сейчас уж просто никуда) к бумаге и все сматывается и сматывается с той самой катушечки, выкатившейся из темноты затылка и уткнувшейся в глазницу с обратной стороны. Так, бывает, и на целую историю набирается, хотя и приходится иногда прямо в воздухе между глазом и листом кое-как связывать оборвавшиеся концы, призывая на помощь дрожащую, как общепитовское желе на потрескавшейся тарелке, память. Увы, не всегда получается, и тогда недописанный лист убирается в стопку таких же, как он, неполноценных уродцев, прижившихся на правом углу моего стола, что подальше от лампы. Как-то получится в этот раз... Что-то такое начинает разматываться невнятное, но отчасти даже и занимательное. Куда все это приведет, сказать не берусь, но ощущение появилось, замелькали дома и лица, ниточка потянулась, и даже до странности отчетливо вспомнилось, что...

...тот вечер, что положил начало всей этой недолгой и несколько сумбурной истории, вообще был полон какого-то странного и неприятного напряжения, которое я ощущал и внутри, и снаружи себя. А может, мне это только сейчас так кажется? В общем, неважно... Конец октября. В Москве дождило, и плотные серые тучи дешевой оберточной бумагой укутывали почти и не блестевшие купола Христа Спасителя, [4] на которые я так любил смотреть по вечерам из окон своего домашнего кабинетика. А тут и смотреть было не на что. Так, скорее намек на что-то более знакомое, чем сами купола. А что на него смотреть, на намек-то? Одна тоска...

Быстро темнело, и уже часов в пять мокрые мостовые представлялись совершенно ночными, и в рано зажженных фонарях крупными искрами вздымались с этих мостовых полукруги брызг, когда под окнами проскакивали быстрые таксомоторы. И даже колеса нечастых уже и небыстрых пролеток [5] тоже обрамлялись желтокрапчатыми водяными крылышками на манер Меркуриевых сандалий. Поганая, в общем, погода. Обычно в такую погоду меня тянуло посидеть у камина с книжкой в одной руке и стаканом красного из нагревшейся на каминной полке бутылки в другой. Да в общем-то, можно и без книжки. Так, посмотреть в огонь, делая осторожные и медленные глотки, подумать ни о чем, пооборачиваться изредка к окну, глядя, как в его гладкой стеклянной черноте горит второй камин, огонь которого в отражении несколько терял четкость огня настоящего и выглядел еще более мерцающим и загадочным, чем во всамделешном камине, и между ленивыми красноватыми языками отраженного пламени горят неподвижные квадратики окон в домах напротив... Меланхолическое занятие, но затягивающее. Иной раз так и сидишь, пока все дрова не прогорят, и в отражении уже вообще ничего не видать, а в самом камине еще можно разглядеть тонкие красные полоски по бокам седых прямоугольничков, образовавшихся на остатках сгоревших поленьев. Да и полоски эти побегают, побегают, а потом и сойдут на нет. Разве что какая неожиданная еще проскочит. А когда и проскакивать перестанет, и стакан уже пуст, то, не зажигая света, — под плед и в пасмурный сон до утра, которое может оказаться и вполне распогодившимся. Тогда начинается новая жизнь. Во всяком случае, до следующего дождливого осеннего вечера.

Но в тот день мной овладело странное томление — в кресле не сиделось, плед казался жарким и колючим, дрова в камин накладывать было лень, и даже стоявшая на каминной полке бутылка красного не посылала мне обычного завлекающего мерцания, а тяжело и скучно темнела на фоне белой стены под еле различимым в оседающей темноте маленьким этюдиком Страстного монастыря, купленным мной уже несколько лет тому у полупьяного уличного художника. Уныние и неуют.

Я уже знал, что когда начинается такое, то нет хуже, как сидеть дома, стараясь перебороть внутреннюю дисгармонию видом огня, вкусом вина и шелестом книжных страниц. Становится только хуже, и можно добороться до ненавидимой мною бессонницы. Лучше уж заставить себя встать, одеться и выйти в мокрую и темную Москву в поисках хоть какого развлечения. Впрочем, что там у меня за развлечения? Так, либо нечто якобы интеллектуальное, либо, напротив, какие-нибудь мелкие паскудства, на которые так удобно натыкаться в самом начале Тверской. Но и до того, и до другого надо было добираться, и каждый раз, уходя в вечернюю Москву от комнатной тоски, я никогда заранее не делал выбора, а полагался целиком и полностью на то, что с очаровательной неизменностью подсказывали мелкие знаки окружающей жизни, посылаемые мне заботливым Провидением на недолгом пути от моего, хотя и попахивающего слегка кошатиной, но все-таки довольно чистого подъезда до ближайшей ко мне станции метро «Кропоткинская» и далее, по красной ленточке Кировско-Фрунзенской линии либо до «Охотного ряда», если Провидение решало направить меня к утехам маслянистым и плотским, либо в самый центр, до «Дзержинки», [6] если назначено мне было избывать временное томление образом вполне пристойным и даже до некоторой степени интеллигентным.

Ах, эта Кировско-Фрунзенская! Именно вдоль нее так долго болталась взад-вперед моя неравномерная жизнь от провинциально темной и погромыхивающей трамваями Преображенки до элегантного, хотя и несколько дешеватой элегантностъю, Юго-Запада, в котором, положа руку на сердце, ничего толком не было ни от действительного Юга, ни от настоящего Запада... Впрочем, лучше не приглядываться. И, как это ни странно, именно под землей, когда изображение моего собственного лица в стекле напротив сменялось очередными станционными колоннами или, наоборот, широкими безопорными пролетами, я всегда более отчетливо ощущал внутреннюю суть того, что в этот момент давило своды надо мной, чем когда тащился по тем же улицам и переулкам даже на самом медлительном и почти неощутимо перемещающемся в пространстве ваньке. Загадка — должно быть, внутреннее око лучше ухватывало главное для того места, под которым шумно проталкивался через плотный подземный воздух желто-синий (но вовсе не молчащий!) вагон метро, и вовсе этого места не видя вживе, а только привязывая к промелькнувшему на мелкой плитке вогнутого бока станционной стены названию лишь самое основное из того, что зрительная память или, наоборот, память книжная связывала с этим названием, тогда как поверхностное передвижение запорашивало глаз всякой окружающей хамской и сволочной мелочью вроде обшарпанных стен, назойливых реклам, идиотических лозунгов, суетливых пешеходов, салатовых таксомоторов и всего остального, совершенно необязательного, и скрадывало четкие границы между, скажем, вокзальной мешаниной Комсомольской площади и безликой шириной Русаковской улицы у «Красносельской». Путь приобретал непрерывность, но терял индивидуальность своих отрезков, обозначаемых под землей километровыми столбами станций и прилагавшимися к ним наземными символами.

В общем, много чего происходило в моей жизни вдоль линии, обозначенной ярким красным цветом на карте московского метрополитена имени Кагановича, включая даже запоздалое приобщение к стандартам европейского прожигания жизни в свежеоткрытом коктейль-холле [7] на втором этаже гостиницы «Москва», с мутным видом на Манежную площадь имени пятидесятилетия Великого Октября, который (естественно, коктейль-холл, а не Великий Октябрь!) дружно ругали ортодоксальные молодежные газеты — впрочем, других и вообще не было — но это не мешало ежевечерне выстраиваться у входа в этот прозападный вертеп с плохо помытыми стаканами и пластиковыми соломинками для сосания коктейлей (вот, вспомнил — один из них с галантерейной изысканностью назывался Шампань-Коблер, и в этом сочетании Шампань шампанью и полагали, а вот кто такой этот самый Коблер, выяснить так никому и не удалось) шумливой очереди, хотя и куда меньше той, что сколькими-то там годами позже голодным удавом окружала первый московский Мак-Дональдс, [8] но тоже вполне внушительной. Эх, да что там говорить!.. Так жизнь и прошла... Полязгала, как поезд метро, да из одной черной дыры в другую, и все...