Поворот дверной ручки длится вечность, и я закрываю глаза, разучившись дышать, бояться и чувствовать. Я не разучилась только двигаться, повинуясь чужой воле, не замечая хватки в волосах. Наверное, в таком состоянии отчаяния-невесомости я бы шагнула, упала в свой Тартар сама, без излишнего давления, потому как выбора не было – даже со свободными руками и возможностью произнести заветное слово, которое остановило бы этот кошмар. Но в тот момент я просто не помнила, что никто и ни на миг не отнимал у меня такого права.

Я не чувствую рук Алекса, которые скользят по моим плечам. Этот жест призван унять мой ужас, растворить, разделить на двоих, напомнить, что я никогда не буду одна, брошенная перед лицом опасности. Как этого недостаточно сейчас… и как цинично воспринимает его уставшая сторона сознания. Она знает, что никогда не причинят мне боль эти руки, и вместе с тем она больше не знает ничего!

Несколько шагов такой гордой и свободолюбивой девчонки, которая больше всего на свете хотела обрести душевное равновесие в руках сильного мужчины, уничтожая свои недавние кошмары, почти покинувшие воспоминания. В полной темноте, в спасительном мраке до боли зажмуренных глаз, которые в этот момент жаждали только одного: лишиться способности созерцать в обмен на заверение в том, что нет никакой угрозы! Остановка сердца перед тем, как вновь разогнать его бег до запредельной скорости, в немой надежде услышать шепот «все хорошо, можешь не бояться!», с откатом леденящего спокойствия по пылающим нейронам взбесившихся клеток… Что это такое? Почему в этом состоянии накрывает откатом ледяной волны, оседая инеем на дрожащих ресницах, заставляя их подняться вверх, коснувшись обмораживающим росчерком неподвижного века?.. Неужели я настолько устала бояться, что хочу наконец-то поставить эту точку, даже если она меня уничтожит?

Холодный белоснежный оттенок бесчувственных стен с продольными полосами темных панелей, слившихся в черно-белую графическую панораму. Первое время я не желаю замечать ничего, кроме дизайнерского оформления комнаты моего окончательного падения.

Даже цепей, разбросанных в хаотичном порядке по полу со встроенными креплениями.

Даже кожаных ремней непонятного назначения на металлических хромированных перекладинах.

Даже огромных зеркал во всю стену, поймавших в свои беспощадные сети отражение хрупкой девчонки с побледневшим в цвет стен лицом, с огромными, расширенными, еще темными – то ли от пережитого возбуждения, то ли от ужаса – глазами.

Я должна бежать. Я должна кричать, надрывая связки, жмуриться до кровоизлияния в лопнувших сосудах воспаленной сетчатки. Я просто обязана, по законам жанра, упасть на холодный пол последним усилием подогнувшихся колен, в бесконтрольном, безысходном жесте протянуть руки, обхватив ноги все еще сжимающего мои волосы мужчины, пусть даже вырвет скальп на хрен с корнем, сбивчивым речитативом черного отчаяния рассказать, срываясь во всхлипы безудержных рыданий, как мне жаль прошедшей ночи и собственной неосмотрительности. Но я не делаю ничего. Перевожу заторможенный взгляд с глянцевого сияния стальных цепей, которые кажутся неподъемными, на почти безобидные черные ремни (безразличной фиксацией в сознании), и также без промедления и задержки дыхания – на равнодушные зеркала стены-портала.

Они мне показались странными изначально, но я не могла понять почему. Приступ тошноты бьет по нервам сжатием желудка, а сознание со скрупулезностью патологоанатома-исследователя отмечает тонкую сеть едва заметной лески поверх всей плоскости отражающей поверхности. Может, именно поэтому я не срываюсь в истерику и не ору от первобытного ужаса?

Я смотрю в собственные потемневшие глаза на неестественно бледном лице, и сердце вместе с желудком, легкими (что там!), вместе с обоими полушариями мозга медленно падает к моим ногам. Я даже при желании не смогу побежать, мышцы ног скручены отравляющей слабостью, выбивающей испарину под сатином рубашки на дрожащем теле. А я этого не замечаю. Я так часто видела в фильмах излюбленный режиссерский трюк, когда перед смертью герой смотрит в зияющую бездну пистолетного дула. Однажды в него смотрела и я, только все выглядело куда примитивнее. Это не похоже на кино. Это даже не похоже на ту реакцию, что должна быть на такое у девчонки, которой подобные игры разума однажды едва не повредили психику. Я не хочу бежать. Мне все равно. Мой защитный купол пошел углубленными трещинами, и ничто не в состоянии его спасти, восстановить, прикрыть. Пройдет совсем немного времени, и радиоактивное излучение инопланетного солнца проникнет в пока еще невидимые взгляду микроразломы. Обитатели этого райского уголка начнут сходить с ума, задыхаясь от ужасающего жара проникших до костной ткани микроволн, в отчаянии поднимая глаза к безмолвным небесам, чтобы успеть увидеть картину, которая, наверное, даже не будет ужасной. Скорее, поразит убивающей красотой. Сполохи северного сияния на стеклянном куполе защитного поля, с бегающими синими искрами по граням микроразрывов. Их окончательный распад - дело времени, и тогда цветные переливы обрушатся на цветущую землю избранного оазиса, сжигая все в смертоносном огненном урагане беспощадной солнечной вспышки…

Города моей вселенной пылают. Нет, не просто пылают в обычном пожаре, а взлетают на воздух, потому как радиация проникает глубоко в их земную кору. Говорят, в огне можно переродиться? Можно. Я застываю панцирем тонкого льда изнутри сломанной в которой раз сущности. Ее так часто ломали, что однажды она к этому привыкла. Сказала себе – пожалуйста, но не ждите моих криков, воплей, расцарапанной кожи с вырванными ногтями, в этот раз мне будет практически плевать, да и лень воспроизводить шаблонную реакцию. Это не классический ступор, через который я однажды прошла с Димой, нет… мне все еще больно, лед иногда ранит посильнее пламени.

Это произошло. Я стала старше еще на одного мужчину. На еще одного одержимого садиста, которому оказалось мало доверия и его неотъемлемых бонусов. Он с настырностью разведчика из Ми-6 прощупал все мои болевые точки (некоторые из них я так охотно сдала сама), а какой же охотник без жажды удовлетворения своих потребностей и всеобъемлющей власти? Какой игрок откажется сыграть белыми на поле, которое изначально не было моим? Алекс ждал только повода. Наверное, он доволен до безумия?

Слезы дрожат в моих глазах, превращая наши отражения в размытую дождем панораму. Сморгнуть их – дело несколько секунд. Как бы мне ни хотелось навсегда уснуть с горькой поволокой на глазах в вечном покое душераздирающего падения в бездну, я не могу позволить соленым каплям отчаяния застыть льдом и навсегда убить во мне остатки догорающей воли. Я опускаю веки всего лишь на долю секунды, смачивая ресницы влагой собственного страдания, и, когда снова открываю глаза, больше не вглядываюсь в отчаянную агонию зеленого холода. Смотрю в кривые зеркала под решеткой прозрачной лески, чтобы на этот раз увидеть главное сосредоточение собственного кошмара.

Его глаза.

В прошлый раз я жмурила их до боли, не понимая, что делаю, дергаясь, задыхаясь в накатах панических атак. А сейчас все наоборот. Я по-прежнему подсознательно цепляюсь за порталы собственного спасения и не могу отвести взгляд. Сердце истекает кровью, застывшее время режет его на ремни сталью сотни острозаточенных кинжалов, только так – ведь иначе и не могло быть у черты абсолютного падения. Слезы текут по моим щекам. Я их не замечаю, все, что могу видеть – это взгляд. Я вижу его в отражении, в глазах, в которые смотрю сейчас в упор и кажется, могу потерять в нем себя вместе с этой нечеловеческой болью. В глаза все равно смотреть легче, чем в бездушные порталы, которые безжалостнее всех раскрывают самую горькую и жестокую правду. Ты вещь. Чужая игрушка. Безвольное существо. Жизнь не стала тебя сразу окунать лицом в грязь, она позволила испытать иллюзию, будто ты что-то решаешь и можешь влиять на естественный ход вещей в мире, который изначально был разделен на господ и рабов, хищников и жертв. Ты оказалась слишком строптивой жертвой, раз довела уже второго человека до такого ужасающего шага.