– Мои красавчики ни на кого не нападают – они просто защищают меня! Люди, вы все слышали?! Этот человек обижает моих малышей…

– Пойдем, мальчик, пока этот глупый крикливый человек вновь не вспомнил о нас, – наклонившись, прошептал Саддам на ухо Хасибу.

Учитель и ученик, пытаясь не сбиваться на быстрый шаг, но и не ползти словно улитка, постарались оставить место перебранки как можно более достойным образом. Но долго еще за своей спиной они слышали визгливые выкрики: «Люди, вы все слышали?!» и пренебрежительно-ленивые ответы торговца фигами.

Вот так, едва начав учиться у почтенного Саддама, Хасиб раскрыл ему одну из своих тайн. Мудрости наставника хватило, чтобы не проявлять излишнего любопытства, лишь издали наблюдать за учеником. Но когда они оставались вдвоем, учитель осторожно расспрашивал мальчика о том, как проявляется его странный дар.

Хасиб не понимал, почему так настойчиво расспрашивает его наставник, но честно отвечал, всерьез пытаясь разъяснить самому себе, что же с ним произошло тогда, у стены отцовской мастерской, и что происходит сейчас, когда его прикосновений стараются избежать котята и щенки, сторонится коза, а пауки уже давным-давно покинули не только дом отца, мастера Асада, но и пристанище мудрого учителя Саддама.

Постепенно любопытство учителя ослабло и расспросы прекратились. О да, удивительный дар ученика по-прежнему интересовал учителя, но он видел, что от расспросов мало пользы, и потому ограничивался только наблюдениями. Сам же Хасиб не особенно откровенничал, да и не о чем было – пауков уже нет, в руки ему даются только предметы неодушевленные… И пожалуй, это все.

Но не знал учитель о второй тайне Хасиба. А сам мальчик вовсе не торопился кому-то о ней рассказывать.

Да, уже не первый год снился ему время от времени один и тот же странный, тревожный сон. Но в этот раз он стал чуть иным.

Вновь первыми в абсолютной черноте пришли слова неведомого языка, которые произносил странным свистящим шепотом некто невидимый. Вновь, как и раньше, каждому из этих слов сопутствовала яркая цветная полоса, или, быть может, лента своего цвета. Но теперь Хасиб уже ясно видел, что это вовсе не лента – каждому слову сопутствовала змея: извивающаяся, с блестящей кожей, переливающейся в солнечных лучах. Хотя откуда во сне было взяться солнцу? Но сейчас Хасиб не задумывался об этом. О да, как раньше не менялись эти ленты, так теперь не менялись эти существа – от лимонно-желтого, пронзительно-яркого полоза, к темно-коричневому, благородно сдержанному, но беспощадному аспиду. И далее точно так же, как и в первых снах, цвета изменялись. Перед глазами спящего мальчика вновь играли на освещенной солнцем поляне десятки змей. Переливы их блестящей кожи поражали и оглушали всеми оттенками розового – от нежного, какой бывает заря в горах, до тускло-пурпурного, уходящего в черноту. И слова… О, эти слова! Они все также начинали и завершали пляску, но теперь уже не цвета, а пляску жизни и смерти.

О да, и глухой теперь мог различить шелестение, которое по-прежнему было подобно перешептыванию листьев в кроне дерева. А потом из этого шуршания стали доноситься, все более явственно, слова:

– Ас-сасай! Асс-ни! Сансис! Суассит!

Потом вновь все затихло – змеи бесшумно свивались в клубки, переползали от одного яркого пятна – может быть, травинки, а может быть, кома земли – к другому. Вновь во сне Хасиб уже понадеялся на то, что все прошло, и тут – поистине громовой раскат новой фразы, оглушительно непонятной и все такой же пугающей, и появление на этой солнечной поляне с сотнями змей истинной царицы этого карнавала красок – ослепительно-алой, огромной змеи:

– Шуан-сси суас-си, суас-ассат…

Звуки этой фразы все так же иссушали, кажется, и саму душу. Еще миг, и Хасиб готов был упасть лицом в это шипение, шуршание и клокотание смертельно опасной жизни, чувствуя, что его жизнь закончена и не стоит ни гроша… Он готов был уже расстаться с миром, погрузиться в благословенную, тихую и беспросветную черноту забвения… И в этот миг все закончилось.

Нельзя сказать, что пробуждение после этого сна было отрадным. Напротив – Хасиб чувствовал себя так, словно его всю ночь били палками мальчишки, которые почему-то рассердились на него сверх всякой меры. Болели и спина, и бока, и лицо, и ноги. А вот руки не болели – но их так свело, что мальчику понадобилось несколько поистине долгих минут, чтобы вновь почувствовать ток крови в пальцах и отрадную уверенность в движениях.

Увы, этот сон, как и раньше, изматывал; и пусть теперь он был более осмысленным, равно как и ужас, что оставался в душе после пробуждения, но понять, что же его вызвало, было все так же невозможно.

– Надо рассказать учителю, – пробормотал Хасиб, проснувшись. – Еще одной ночи такого кошмара я не выдержу.

И это было чистой правдой – сердце мальчика быстро и оглушительно громко билось, а страх, вызванный зрелищем десятков извивающихся, смертельно опасных клубков, изгнал из разума все остальные чувства. Но мальчик признался самому себе, что сегодня сон отличался и еще кое-чем. Слова… О, слова, которые раньше жили лишь во сне, пробудились вместе с утром.

Теперь Хасиб прекрасно помнил звучание каждого из них, их шипящую и свистящую душу, но по-прежнему, и, быть может, к счастью, не знал их значения. И тогда Хасиб решился вновь произнести их вслух (хотя потом он так и не мог ответить себе на вопрос, зачем же он это сделал):

– Ас-сасай! Асс-ни! Сансис! Суассит!

С минуту было тихо – так часто бывает на рассвете, когда все живое еще наслаждается последними сладкими мгновениями сна. Но потом какое-то неясное шуршание раздалось у самого окна. Хасиб затаился, пытаясь понять, происходит это на самом деле или лишь мерещится ему.