– Ага.

А дальше они стали молчать.

Такое, знаете, выразительное молчание, но не то чтобы любовное. Сашу-то я могу понять – несмотря на оставшийся громкий, даже трубный, скажем так, голос, говорить ему было все-таки трудно из-за общей слабости, со мной он тоже говорил через силу, живчик какой-то его жег изнутри, понуждая на длинные разговоры, чертовски выматывая его, а с Диной живчик потух. Саша просто внимательно смотрел на нее, и все. Дина же молчала истерически, со спазмами – вот-вот зарыдает. Меня они, конечно, не видели.

Потом Саша все-таки вспомнил о правилах вежливости и спросил.

– Чего пришла? Плохо тебе?

Дина истово закивала.

– Это хорошо, - сказал Саша.

Дина промолчала, только еще один подтверждающий кивок. Глаза, что вот-вот заплачут. В этой блеклой полудевочке-полудамочке было что-то хватающее за душу, что-то прекрасное, до сих пор не пойму, что.

– Это очень хорошо, - повторил Саша. – Я рад за тебя. Ты не знаешь, это Гурман со мной забавляется?

Она снова кивнула, мне почудилась неуверенность в том кивке, хотя вроде бы не врала, да и сам кивок выглядел утвердительным безапелляционно.

– Он умер?

– Там же, - наконец подала голос Дина. Голос был хрипл.

Потом они долго молчали и без всякой любви, серьезно и даже грозно разглядывали друг друга. Дина выглядела несчастной. Саша имел непререкаемо королевский вид праведника, влекомого на костер. Молчание было таким долгим, что я было подумал, что они забыли, о чем говорили прежде, но Саша вдруг заявил:

– Это очень плохо, что он умер. Это почти не дает мне шансов.

– Нет, - хрипло и страшно сказала Дина. – Этого не может быть. Этого не должно быть. Ты сильнее его. Ты сильнее всех. Стоит тебе только захотеть…

– Он мертв, Дина. Его убили, а с мертвецами не спорят.

Дальше у них пошел обрывочный и совершенно сюрреалистический спор на тему, спорят ли с мертвецами, я ничего не запомнил, потому что спор этот был мне непонятен, словно на другом языке. Спор оборвала Дина, сказав подчеркнуто:

– Стоит тебе по-настоящему захотеть, и ты избавишься от всего этого.

Саша вежливо усмехнулся.

– К сожалению, Диночка, нет. Я не тот, за кого ты меня принимаешь. Мои желания… да нет у меня никаких желаний. Что желания?

– Но ты же не старик, чтобы ничего не хотеть!

– Я хуже, я – мертвец.

– Старик хуже. Вон что с тобой этот собака делает, а ты не хочешь ответить.

Голос ее уже не был хрипл, он был звонок, он был даже чересчур звонок, с истерическими, на октаву выше, тонами. Он резал уши, мне хотелось поморщиться.

Саша сказал, помолчав:

– Нет у меня желаний, Диночка, извини. А тебе еще жить.

Она рывком повернулась ко мне.

– Ты (звучало как плевок)!!! Ты!!! Ты ведь можешь! У тебя-то ведь есть желания! До черта желаний, так помоги же ему!

Я сделал мудрые, понимающие глаза.

– Чем, девочка, чем?

– Хоть ты и сволочь, - в истерике кричала она, - но ведь все-таки он твой самый старый друг, всего-то и надо, чтобы ты захотел, чтобы он захотел.

В сущности, она была права, со своей точки зрения, и поэтому я немножко подумал.

– Я вас не понимаю, Дина. Я, конечно, с удовольствием, но… Я абсолютно не понимаю, чего вы требуете от меня.

И сотворил на лице своем еще более мудрую, всепонимающую ухмылку.

– Сволочь, - сказала Дина. – Ох, какая же сволочь. Но ты хоть попробуй, ведь не убудет же от тебя.

Я так подумал, что действительно не убудет и что она действительно знает, о чем говорит, тем более, что она уже знала откуда-то, что я сволочь. Хотя вообще-то это не так.

Я перестал изображать мудрость и сказал ей:

– Хорошо, я попробую.

Собственно, ничего, кроме уверенности, внушенной мне Дебелым, да еще чувством силы, возникшим после прочтения слов "Человек Будующий", у меня в загашнике не было. Они там все проходили практику у Адамова, они знали, как это делается, и умели делать – я же ничего такого не знал. Я был в положении человека, который решил заняться телекинезом, уперся взглядом в спичечный коробок и изо всех сил умоляет его сдвинуться с места. Я знал, что могу, и знал одновременно, что не умею.