Почти невозможно себе представить путь, какой прошла эта деятельность по сравнению с первыми наблюдениями неба египетскими жрецами, составившими календарь или опытом человека, построившего первый гномон – солнечные часы. Этот путь необозрим.

Вместе с тем успехи в попытках понять, что такое время и пространство – значительно скромнее. Даже иногда кажется загадочным: чем точнее наши измерения времени, тем неотчетливее его понимание. Ответа на вопрос “Что такое время и пространство?” по сути дела нет, задавал ли его первобытный человек, смотревший на звездное небо или современный человек, глядящий на электронное табло в зале аэропорта. Точнее сказать, ответы, которые давали ученые – натурфилософы, по большей части не устраивали остальных. По большей части без них вполне можно было обойтись. Но иногда наступал момент, когда отсутствие общего знания тормозило точное, а принципиальное непонимание общего смысла заводило в многочисленные тупики.

Итак, первая сфера устремляется к ведомству истины, вторая – ориентируется скорее на пользу. Хотя в действительности так четко разделить обе области не так просто, что приводит к исключительно сложным отношениям между ними. Иногда сотрудничество, когда одна обращается к другой за помощью, иногда соперничество и вражда. Иногда они не совмещались у целых поколений между собой, иногда отдельные ученые начинали как натурфилософы, то есть пытались понять и осознать истину, но затем приходили к выводу, что она сводится к правильной математике, к методу, к форме, а не заключена в содержании. Другие, наоборот, от наблюдений и эмпирических исследований переходили к более общим вопросам, к попыткам понимания природы.

В этой книге речь пойдет не об измерении времени, не о календарях и хронологиях, не о хранении времени и измерении пространства, а о попытках объяснения времени. Если область получения и использования времени и измерений пространства неохватна, то сфера понимания как раз очень и очень даже обозрима и невелика. Но всегда получалось, что один и тот же вопрос, задававшийся в разные эпохи, когда уровень развития области измерений и использования времени и пространства оказывалась несравнимой, приводил к совершенно разным ответам. Все дело в том, каков этот вопрос?

О нем речь и пойдет. Тема книги -- одна тонкость, которую долго не замечали или на нее не обращали внимания, если и замечали, в формулировании главного вопроса. Различие кажется очень незначительным, но очень малое расхождение в начале пути приводит к огромным следствиям в его конце. Различие заключается вот в чем: иногда некоторые мыслители на самом деле отвечали не на вопрос “Что такое время?”, а на такой: “Почему идет время?” Только об этой скромной подробности и пойдет речь далее. Иначе говоря, возможно (только возможно, здесь все очень зыбко), что некоторые из них спрашивали себя: что такое время? а своей мыслью и своей практикой, своими постулатами отвечали немного на другие вопросы: в чем причина времени? В результате чего время течет? Что (или кто) производит, продуцирует время и пространство? Что “отвечает” за его ход? Что обеспечивает его необратимость, то есть невозможность вернуться в прошлое? Равным образом, все сказанное выше точно также относится и к понятию “пространство”. Что отвечает за его образование? Почему, например, оно имеет три измерения, а не восемь или два с половиной? Есть ли в нем направления?

В литературе такое простое словосочетание как “причина времени” почему-то не применялось, не встречается явным образом. Но однажды эти слова стали для меня неотвязными, превратились в определенный методический прием, инструмент, с помощью которого удобно исследовать предмет. И оказалось, что они упростили множество вопросов и облегчили понимание. Речь как бы не шла об истине, а об удобстве. Новый термин стал неким ключом, открывающим смысл и направление прежних духовных поисков. Выяснилось, что поиск природных существующих причин часто и был главным нервом напряженных, подчас исключительно драматичных переживаний, связанных с неуловимой материей времени и пространства. Проглянул какой-то порядок, с чего начинать.

Концепция “причины времени” явилась с одной стороны как бы и обобщением предыдущего, но с другой стороны, ни на что прежнее не походила, о ней надо было, оказывается, догадаться. Как потом обнаружилось, на него наталкивала та не замечаемая прежде тонкость, и открылось содержание прежних исследований, которые исподволь направлялись этим понятием. Таким образом, оно стало работоспособным, потому что высветило не один какой-нибудь ареал в прошлой науке, а все поле исследования без всяких исключений, оказалось применимо ко всем связанным с временем и пространством вопросам, решениям и размышлениям и совсем в разные века. Иначе говоря, концепция как инструмент понимания и исследования оказалась универсальной, что-то освещало в каждом предыдущем достижении.

Второе положительное свойство концепции, заставившее ей доверять, было менее обязательным, даже эмоциональным, но тоже облегчавшим размышления.

Оказалось, что всю историю данного вопроса можно представить немного не так, как в истории науки привыкли. Обычно, подчиняясь чувству развития и преодоления устарелого знания и в погоне за новым, исследователи представляют его историю серией переворотов. Каждый последующий этап есть более или менее полное, более или менее решительное опровержение, отрицание предыдущего. Так случилось в начале двадцатого века, когда идея абсолютного времени уступила место идее времени относительного, когда наступила эпоха релятивизма. Об этом написано много книг.

А вот рассмотренная с точки зрения “причины времени” история его развития оказалась вовсе не революционной, это слово к ней не подходило.

Революции, вообще любые отрицания и ломки относятся скорее к неживой природе. Больше всего ломают окружающее всякие извержения, наводнения, землетрясения и тайфуны. Они подчас меняют все кругом неузнаваемо. Напротив, все живое движется не спеша, зато в одном направлении. То же относится и к сфере мысли. Она развивается развертыванием, становлением, разверзанием внутренних потенций, новое не зачеркивает старое, а наслаивается на него. Прошлое наращивается, образуя структуру и формируя постепенно культуру и цивилизацию, которая есть в некотором смысле история компромиссов. А революцией мы потом представляем новое, когда рассматриваем прошлое или слишком малыми отрезками, или слишком большими дистанциями.