Клава присела к столу. Налила фанту из стоящей бутыли. Хватила залпом, как иногда папусик стакан белой – не для правомерного принятия, а от настроения.

Полегчало.

Значит, не важно, что пить – важно залпом.

Ничего, пережила. Зато Пупочка подарки обещала. Может, уже оставила чего.

Вернулась Наташа. Веселая.

– Ну и молодец. Такую осетрину ублажила. Белугу. Талант – везде талант. Под любой клиентурой. Поесть хочешь?

– Ага.

– Сейчас. Устала, девочка?

– Ага, – подтвердила Клава охотно, довольная, что ей сочувствует хозяйка.

И получила нежданную пощечину.

– Чтобы слово это забыла, поняла? Устала она! Ты под хороший трамвай попади! Колымский, настоящий! Бригаду бендюжников через себя пропусти, тогда устанешь! Тут у меня ласки-сказки, поняла? Курорт бесплатный! Ну как, силы есть?

– Есть.

– Устала?

– Нисколечки!

– Вот так чтобы всегда. Еще одна будет гостья к тебе. Только не осетрина. Скорее, стерлядь, – усмехнулась Наташа.

О подарках, будто бы оставленных Пупочкой, Клава спросить не решилась.

Стерлядь пришла совсем вечером.

– Вот Клавочка у нас, – объявила Наташа. – Хорошая девочка. Гостье рада.

– А меня зови Зоей.

Тощая, черная, худая – она похожа была на торговку южной зеленью. Клава с мамусенькой часто ходят к закрытию рынка, когда можно выторговать порченный товар по дешевке. Но у сухих баб выторговывать трудно. Лучше у мужиков. Масляных.

Только глаз таких даже у жадных торговок не встретишь: иссиних и словно бы застывших – проникающих.

– Добрый вечер, – старательно улыбнулась Клава.

– Хорошая девочка. Гарная.

Она говорила совсем по-русски, не как узбечка с рынка. Но не по-нашему, а по-южному: с «Хы» вместо «Гы».

– Ну и дружитесь вдвоем, – пожелала Наташа в дверях.

Клава подумала, что с этой будет все-таки легче: не придушит складками с живота.

Зоя села в белое глубокое кресло, не на кровать. Хлопнула себя по колену.

– Сядь сюда.

Клава поспешно вспрыгнула на указанный насест.

– Давно здесь бедуешь, Клавка?

– Давно. С вечера.

– Да-авно, – засмеялась Зоя.

Клава повторила с ее интонацией:

– Да-авно, да! – и тоже засмеялась.

И сразу стало с Зоей хорошо. Лучше даже чем с Наташей. Не злая Зоя – только напрасно показалось.

– Чего робишь тут?

Даже Клава расслышала, что Зоя так говорит нарочно по-южному. «Робишь». Для веселья.

– Отдыхаю. Сплю вот, – кивнула на кровать.

Шутить – так вместе.

– Одна?

– Не-а.

– С мужиками?

– Не!

– С бабами, значит?

– Ага.

– Греха не боишься?

Так же легко и быстро спросила – но все-таки иначе. Со значением.

– Не. Где ж тут грех?

– А не обнимали разве? А не раздевали?

– Так с бабами раздеваться, какой грех? Как в баню сходить, – отхитрилась Клава, хотя понимала, что совсем не как в баню.

– Ой, врешь! А с девочками-врушами я, знаешь, что делаю?

Клава промолчала.

– Так что с врушами делать, а? Ну, говори сама!

– Пороть надо, – подыграла Клава, понимая, что порки все равно не избежать.

Так уж коли пороться, лучше весело.

– Вот теперь правду говоришь. Так что, пора тя выпороть?

– Пора, – наигранно вздохнула Клава, расстегивая молнию на джинсиках.

– Ну иди, ляжь. Только помолись сперва.

– А как? – удивилась уже искренне.

– А ты молиться не умеешь? В церковь ходила с маткой?

– Ходила.

– Молилась?

– Молилась.

– А порола тебя матка за лень и избежание?

– Порола, – кивнула Клава, хотя и не поняла, за какое «избежание». – Только больше папка.

– А молилась перед тем?

– Не-а.

– А чего тогда толку? Даже жалко. Хорошая мука, а пропала зазря. Порку надо со смирением принимать, с молитвою. Это твое малое искупление детское. Сама должна к мамке подходить, ремешок принести и ручку поцеловать. Сказать: «Мамочка, грешна я, поучи любя». И помолиться перед ремнем: «Госпожа Божа, суди меня строже, за малый грешок, секи поперек, боль стерплю, на радость улетю». Поняла?