Пошли легко и весело, взбодренные нежной прохладой блистательного и безмятежного тропического утра.

После непрерывного ада последних трех суток им казалось, что они попали в сказку, в сладкий детский сон, в рай. Утихомирившийся океан несказанно светлой и ясной синевы, усеянный мириадами прытких солнечных зайчиков, ласково и бесшумно колыхался далеко-далеко внизу. Над ними, как холка огромного, добродушного допотопного чудовища, курчавились по самому краю вершины деревья, отягощенные обильной и необыкновенно сочной зеленой листвой, которая издали казалась тяжелой, как плоды. А всю эту волшебную панораму венчал, придавая ей праздничную стереоскопичность, сияющий, начисто вымытый прошедшими ливнями купол неба, еще не успевший побелеть от надвигавшегося полдневного зноя.

Оставалось до конца подъема шагов пятьсот — шестьсот, когда Мообс неожиданно сделал исключительно важное открытие.

— Джентльмены! — вскричал он и бросился пожимать руки всем по очереди. — Ах, боже мой, джентльмены!.. Мистер Фламмери!.. Посмотрите вон туда!.. Да нет, не туда, а левее! Вы видите?.. Убейте меня, если это не антенна!..

Метрах в двадцати левее наших путников тоненькой зеленоватой змейкой раскачивался на слабом утреннем бризе длинный, с зеленой прозрачной хлорвиниловой изоляцией провод, свободно свисавший откуда-то сверху.

Мистер Цератод внимательно посмотрел в указанном направлении, снял очки, тщательно протер их, надел, снова посмотрел.

— Я, конечно, слишком слаб в радиотехнике, чтобы высказаться так категорично, как наш юный друг, но это, вне сомнений, металлическая проволока. И или я ничего не понимаю, или через полчаса-час мы с вами наконец позавтракаем по-человечески, без пеммикана и молочных таблеток.

— Тем более, что весь пеммикан и все таблетки пошли на угощение местным рыбкам, — восторженно подхватил Мообс. — И никогда еще мне не было так жаль рыбок, а вам, мистер Фламмери? Вы что скажете по этому случаю?

— Я скажу псалом сто седьмой, мой дорогой друг. Либер квинтус, то есть книга пятая Псалмов царя Давида, — благочестиво ответствовал мистер Фламмери и начал: — Славьте господа, потому что он… потому что он… Прости меня, господи, но я так волнуюсь… И я кое-что позабыл… М-м-м… Да скажут… м-м-м… которых он избавил от рук врага… М-м-м… Терпя голод и жажду (тут Мообс совсем некстати вспомнил, как мистера Фламмери тошнило на плоту после целой фляги коньяку)… М-м-м… Тьфу, черт, ну и память!.. М-м-м… Но воззвали они… м-м-м… и он повел их на прямую дорогу (кажется, так, господи?), чтобы они пришли в населенный город… Что это с вами, мистер Егорычев? У вас такой вид, словно вы проглотили что-то очень горькое.

— Не знаю, как насчет населенного города, — мрачно отозвался Егорычев, — но за избавление из рук врага вы, кажется, несколько поспешили похвалить вашего господа.

В руках у него желтел потрепанный, видимо не раз побывавший под дождем, клочок бумаги.

Робинзон Крузо, неожиданно обнаруживший на мокром песке след чьей-то босой ноги, вряд ли испытал большее волнение, нежели Егорычев, нашедший на колючках кустарника этот ветхий обрывок старой газеты.

— Не вашего господа, а нашего господа, — кротко возразил ему Фламмери. — Господь у нас у всех один, и этим мы, белые, отличаемся от гнусных цветных язычников, которые поклоняются множеству самодельных богов. Что это у вас за бумажка? Вы взираете на нее, словно это бомба.

— Весточка от мистера Гитлера, — кисло сострил Егорычев, несколько помедлил и добавил:- «Фелькишер беобахтер»… И за довольно свежее число…

— Вы шутите! — Цератод выхватил бумажку из рук Егорычева, впился в нее близорукими глазками, поднеся почти к самому своему облупившемуся носу, затем молча передал ее Мообсу, тот — Фламмери, а Фламмери — Смиту.

Нет, Егорычев не шутил. Это был действительно обрывок официоза национал-социалистической партии Германии, газеты «Фелькишер беобахтер» от девятого апреля тысяча девятьсот сорок четвертого года.

— Мы погибли! — пробормотал Мообс. — На острове немцы. Это ясно…

— Нет, почему же погибли? — твердо возразил ему Цератод. — Нужно только действовать без паники, решительно, с умом, взвесив каждый шаг.

— Совершенно верно! — в один голос поддержали Цератода Егорычев и Фламмери. Егорычев даже почувствовал нечто вроде угрызений совести: он не ожидал такого хладнокровия со стороны Этого толстого и рыхлого джентльмена.

— Нужно только не раздражать немцев бесполезными и безрассудными выходками, — продолжал Цератод, бросив выразительный взгляд в сторону Егорычева. — Из любого носового платка может получиться вполне приличный белый флаг. Если кто-нибудь опасается, что платка мало, я могу предложить для этой цели свою сорочку, и… — тут он окинул всех высокомерным взглядом, — и я беру на себя переговоры с этими тропическими немцами, если будет решено, что всем сразу показываться опасно… Потрудитесь не перебивать меня, капитан-лейтенант Егорычев! Как старший по чину, я всем дам возможность высказаться. Ваше мнение, капитан Фламмери?

— Я передаю свою судьбу в руки божьи, майор Цератод.

— Я не сомневался в вашем благоразумии, сэр.

— Я буду молить господа, чтобы он смягчил сердца наших заблудших братьев и склонил их к нашим страданиям, — дополнил капитан санитарной службы свою мысль.

— Вы хотели что-то сказать, капитан-лейтенант? — обратился Цератод к Егорычеву. В голосе его слышался начальственный металл.

— Прежде всего я предложил бы залечь в кустах. А то заблудшие братья мистера Фламмери могут заметить нас и, упорствуя в своих заблуждениях, зашвырять сверху гранатами.