Разумеется, делали, что могли. Пытались затыкать дыры в шлюпках, таскали воду ведрами...(На эскадре, по приказанию командующего, железные банки из-под машинного масла не выбрасывались, а судовыми средствами переделывались в ведра. Эти самодельные ведра во множестве были расставлены по всем палубам) Не знаю, нарочно были закрыты шпигаты или они просто засорились, но вода плохо стекала за борт, и на верхней палубе ее было по щиколотку. Это обстоятельство принесло большую пользу, так как, во-первых, сама палуба не горела, а во-вторых, в этой же воде мы тушили валившиеся сверху горящие обломки, просто растаскивая и переворачивая их.

Близ правой носовой 6-дюймовой башни, у трапа на передний мостик, я увидел флаг-офицера мичмана Демчинского с партией баковых сигнальщиков. Подошел к нему. Мичман Головнин (командир башни) угостил нас холодным чаем, который был у него запасен в бутылках.

Кажется -- пустяки, а стало веселее.

Демчинский сообщил, что первый снаряд, попавший в броненосец, угодил как раз во временный перевязочный пункт, устроенный доктором, казалось бы, в самом укромном месте -- в верхней батарее, у судового образа между средними 6-дюймовыми башнями. Много народу перебило; доктор как-то уцелел, но судовой священник -- иеромонах о. Назарий -- был тяжело ранен.

Мне захотелось пойти взглянуть.

Судовой образ, вернее, образа, так как их было много, -- все напутственные благословения броненосцу -- остались совершенно целыми; даже не разбилось стекло большого киота, перед которым в висячем подсвечнике мирно горело несколько свечей; кругом -- ни души; только между исковерканными столами, табуретами, разбитыми бутылками и разбросанным перевязочным материалом -- несколько трупов да груды чего-то, в чем с трудом можно было угадать остатки человеческих тел...

Не успел я окинуть глазами эту картину разрушения, как сверху, по трапу, спустился Демчинский, поддерживая флаг-офицера лейтенанта Свербеева, который с трудом держался на ногах, задыхался и просил пить. Я зачерпнул из ведра воды в десантный котелок, валявшийся тут же, и подал ему. Но руки у него тоже слушались плохо. Демчинский и я помогали ему. Он жадно пил, произнося отрывочные фразы: "Пустяки... скажите флаг-капитану... сейчас приду... задохнулся проклятыми газами... только отдышаться..." Его посиневшие губы с усилием втягивали воздух; в горле, в груди что-то хрипело, но, конечно, не ядовитые газы -- с правой стороны спины тужурка была сильно изорвана и оттуда обильно сочилась кровь... Демчинский дал ему двух провожатых, чтобы довести до перевязочного пункта, а мы опять поднялись наверх.

Я вышел на левую сторону между носовой 12- и 6-дюймовой башнями посмотреть на японскую эскадру...

Она была все та же!.. Ни пожаров, ни крена, ни подбитых мостиков... Словно не в бою, а на учебной стрельбе! Словно наши пушки, неумолчно гремевшие уже полчаса, стреляли не снарядами, а... черт знает чем!..(В бою при Цусиме японцы потеряли: убитыми -- 113, тяжело раненными -- 139, серьезно раненными 243 и легко раненными -- 42 (!). Помимо отзывов японских офицеров, которые могут быть пристрастными, эти цифры говорят достаточно красноречиво. Почти половина потерь (252 из 537) -- убитые и тяжело раненные, другая половина -- серьезно раненные и легко раненные -- меньше 8 %. Общее число потерь -- ничтожно. Очевидно, наши снаряды или не рвались вовсе, или рвались плохо, т. е. на небольшое число крупных кусков. Разрывной заряд японских снарядов был в 7 раз больше, чем у наших, и состоял не из пироксилина, а из шимозы (а может быть, из чего-нибудь еще сильнейшего). Шимоза при взрыве развивает температуру в 1 2/3 раза высшую, нежели пироксилин. В грубом приближении можно сказать, что один удачно разорвавшийся японский снаряд наносил такое же разрушение, как 12 наших, тоже удачно разорвавшихся. А ведь эти последние часто и вовсе не рвались...)

С чувством, близким к отчаянию, я опустил бинокль, отвернулся и пошел на корму...

– - Последние фалы сгорели, -- сообщил мне Демчинский, -- я думаю увести своих людей куда-нибудь за прикрытие.

Я, конечно, вполне с ним согласился: чего было сигнальщикам торчать под расстрелом, когда не оставалось средств для сигнализации.

Было 2 ч. 20 мин. пополудни.

Пробираясь между обломками на корму, столкнулся с Редкиным, спешившим на бак.

– - Ах! вот кстати! -- возбужденно заговорил он, -- из левой кормовой стрелять нельзя. Под ней, кругом -- пожар. Люди задыхаются от жары и дыма...

– - Ну, давайте, соберем кого-нибудь и попробуем тушить...

– - Это уж я сам сделаю, а вы -- доложите адмиралу. Может быть, он что-нибудь прикажет...

– - Но что ж адмирал может приказать!..

– - Может быть, курс переменит... не знаю...

– - То есть выйдет из строя? -- Ну, это -- вряд ли!

– - Нет, вы все-таки доложите!..

Чтобы успокоить его, я обещал доложить немедленно, и мы расстались, чтобы уж не встречаться более.

Как я и ожидал, на мой доклад адмирал только пожал плечами:

– - Пусть тушат пожар. Отсюда помочь нечем...

В рубке лежало уже не двое, а пять-шесть человек убитых; за неимением рулевых, на штурвале стоял Владимирский. По лицу у него текла кровь, но усы лихо торчали кверху, и вид был такой же самоуверенный, как, бывало, в кают-компании при спорах о "будущности артиллерии".

Выйдя из рубки, я предполагал отправиться к Редкину, чтобы передать ответ адмирала и, кстати, помочь в тушении пожара, но задержался на мостике, глядя на японцев.