Должно быть, самочувствие было неважно, но тем не менее я не утерпел, чтобы не повидать адмирала еще раз. Не я один, но все мы -- офицерская палата и палаты нижних чинов -- все подбодряли себя мыслью, что "он" поправится и, вернувшись в Россию, "сделает"... Что "сделает" -- вряд ли кто мог бы точно формулировать, но все понимали друг друга, все жили этой надеждой, хорошо зная, какая разница была между тем блестящим "свитским" адмиралом, который уходил из Либавы, и тем начальником эскадры, который во главе её шел на смерть при Цусиме...

Ведь "он" жутче и полнее любого из нас пережил эту страду -- от Либавы до Цусимы... Ведь это "он" вел нас в бой, об исходе которого еще пять месяцев тому назад доносил с солдатской прямотой, что "не имеет надежды на успех"...

– - Помните первую телеграмму Государя? -- горячилась молодежь. -- А дальнейшие? Эти запросы об его будущей работоспособности? Кому другому все порядки пришлось вынести на своей шее? -- Камня на камне под "шпицем" не оставит, когда вернется! -- Только бы выжил...

И как наивны были не только эти мичмана, но и все мы, более опытные, видавшие виды, но забывавшие старую пословицу. "Жалует Царь, да не жалует псарь"...

Все-таки 25 июня вечером я опять (через силу) навестил адмирала и радовался, что "настроение у него хорошее; раны протекают правильно; температура нормальная".

Путешествия во второй этаж не прошли даром. Следующее довелось предпринять только 1 июля, а в промежутке было довольно плохо, судя по краткости и отрывочности записей в дневнике.

"4 июля. -- Большая рана разделилась перемычками на четыре части... Очень болезненно"...

"5 июля. -- Ночью было развлечение. Задул свежий Ost (должно быть, южнее идет тайфун), и повалило леса строящегося барака (Рядом с нашим, перед самыми окнами). Больно дотронуться. Бывало, после перевязки блаженствуешь, а теперь приходится лежать, не шевеля ногой. Свежо. Почти шторм. Дождь. Теперь если бы в море, на хорошем корабле! -- зюйдвестка, дождевик, резиновые сапоги... льет сверху; поддает из-за борта; мотает -- едва устоять... Но корабль держится хорошо; место известно; курс точен, полная уверенность, и... -- свисти, ветер, хлещи, волна, -- я сильнее! Приду, куда хочу!.. Какие это были минуты горделивого сознания своей силы!.. Повторятся ли они?., и когда?.. -- В плену!.."

Да простят мне читатели, если эти дословные выдержки нелитературны, но ведь это было записано на койке госпиталя...

"6 июля. -- Вчера -- весь день шторм... от погоды, что ли, нога не давала покоя. Перевязка очень болезненна... Ходить, сидеть -- нельзя. Даже лежа, и то нехорошо... Черт возьми! Ведь неделю тому назад... казалось, совсем идет на поправку..."

"9 июля. -- Даже Ивасаки (он всегда подбодряет) сказал: "no good". Что такое? -- ничего не понимаю. Лежу. Передвигаюсь (куда необходимо) на костылях".

Не один я испытывал это резкое ухудшение в течении ран. Казалось, поветрие какое-то. Многие из тех, что уж давно бродили по палате и даже ходили на прогулку -- слегли опять. Во всех сказывалась какая-то особая нервность и раздражительность. Надоедали прислуге, ссорились между собой...

Виной тому, как справедливо угадал Ивасаки, была впервые полученная пачка номеров "Нового Времени", в которых г. Кладо на основании каких-то отрывочных и в большинстве неверных сведений развертывал перед русской публикой фантастическую картину боя и выяснял причины нашего поражения.

Что это было!..

Люди более уравновешенные пытались успокоить товарищей, указывая, что ведь есть оговорка, что во вступительных фразах сам г. Кладо признает имеющиеся у него сведения отрывочными и даже малодостоверными, предостерегает от слишком поспешных выводов и суждений...

– - А сам выводит и судит! -- возражали им. -- Эта оговорка -- только лазейка, путь для благородной ретирады, припасенный на всякий случай! Ведь читатели понимают, что если "ученый-моряк", основываясь на телеграммах каких-то американских корреспондентов, пишет целый ряд статей, то ясно, что сам-то он, этот "ученый-моряк", верит им и оговорка в предисловии поставлена только для приличия. А если "он" верит, то как же не поверить людям, мало или вовсе не сведущим в морском деле? Ведь это "он" писал и научно доказывал всего четыре месяца тому назад, что эскадра, находившаяся на Мадагаскаре, и после падения Порт-Артура "имеет надежду на успех", а если подкрепить ее разным хламом (небогатовский отряд), то получится уже не надежда, а "уверенность" в успехе! Вот он и дает теперь логическое разъяснение причин небывалого в истории разгрома, когда одна сторона истреблена, а другая понесла потери до смешного ничтожные. И причинами этими он выставляет бездарность, грубое невежество и недостаток воинской доблести тех, кто шел умирать...

Представьте себе такое положение: где-нибудь на краю света (скажем -- в Аргентине) вы попали под автомобиль, жестоко изувечены и лечитесь в госпитале, а тем временем в Петербурге, в кругу ваших добрых знакомых, человек, пользующийся общим доверием и уважением, рассказывает, что, "конечно", это могут быть только сплетни, но ходит слух, что N вовсе не попадал под автомобиль, а, уличенный в шулерстве, был жестоко избит и спущен с лестницы... Дальше же следует длинный ряд суждений на тему о всем безобразии такого поведения, о том, что вы покрыли себя несмываемым позором, призыв к устранению из своей среды недостойных, и т. д., и. т. д. Что же осталось от оговорки, предпосланной этой проповеди? Ровно ничего. Дело сделано... Добавьте к этому, что в силу особых условий ваши протесты, ваши опровержения вы могли бы представить лишь в отдаленном будущем, когда, выздоровев, вернетесь на Родину, где вам придется бороться с прочно сложившимся мнением большинства, пытаться переубедить людей, которые брезгливо от вас отворачиваются, которые не хотят вас слушать...