"30 ноября. -- За ночь обманным образом на глухих разъездах обогнали несколько эшелонов; зато, удирая таким способом, едва не засели в открытой степи из-за недостатка воды. Занятное путешествие!

В 12 ч. 30 мин. дня прошли мост через Обь. На правом берегу реки близ станции вырос целый город -- собор, правильно разбитые улицы, извозчики с номерами, -- а помню, как я проезжал тут десять лет тому назад на почтовых: была пустыня".

"1 декабря. -- В Омске (в 9 ч. утра) добыли кое-какие газеты. Только и читаешь про военные бунты. Впрочем, сведущие люди предупредили, что все телеграммы идут через цензуру "комитетов", искажаются, а часто и просто фабрикуются. Утешительная поправка, без которой можно было бы подумать, что на Руси живого места не осталось, а между тем мы едем и, кроме буйства запасных, ничего еще на себе не испытали".

"2 декабря. -- Увлекшись газетными известиями и толками по поводу них, забыл переменить компресс. Ночью он высох. Проснулся под утро от боли. Пришлось отмачивать, отдирать... Сегодня едва брожу. Главное -- довезти бы до Петербурга, не слечь в дороге.

11 ч. утра. Челябинск. По внешности -- все спокойно".

"3 декабря. -- 9 ч. утра -- Уфа.

7 ч. вечера. -- Уже около ста верст плетемся позади воинского поезда с запасными. Не пускают вперед. Таких "боевых" эшелонов впереди -- целая серия. Один удалось обогнать благодаря хитрости дежурного по станции, но бедняга за это жестоко поплатился (сообщили вдогонку по телеграфу) -- был избит почти насмерть. Становится все занимательнее".

"4 декабря. -- Ночью долго стояли на станции Кинель. Станционное начальство получило по телеграфу угрозу, что будет сожжено живьем, если не пропустит вперед нас три эшелона (те самые, что мы обогнали с такими ухищрениями).

В 12-м часу дня прибыли в Самару. Положение -- безнадежное. Путь -- в полной власти запасных. Путейцы на вопрос: "Когда же приблизительно доберемся до Москвы?" -- только рукой машут. Полная анархия. Комендант станции чуть не плакал, рассказывая о своем полном бессилии...

Вдруг -- чудо. Узнали откуда-то, что в поезде адмирал Рожественский (наш вагон был прицеплен к "последнему" экспрессу). Собралась толпа; устроили овацию. Адмиралу трижды пришлось выходить на площадку и раскланиваться. Путь открыт. В 12 ч. 30 мин. дали полный ход.

Около двух часов дня подходили к какому-то полустанку, имея предупреждение, что здесь стоят целых два "боевых" эшелона. Уменьшили ход, опасаясь -- не задержат ли (переводом стрелки на запасный путь). Прибежал начальник поезда, бледный, взволнованный... говорит, что у станции по обе стороны -- сплошная толпа, и лучше остановиться добром... Чуть движемся... Но стрелки стоят правильно -- дорога свободна... Неожиданно справа и слева несется "ура!"... Более 2000 человек громоздятся по насыпи, спотыкаясь, бегут за поездом, кричат, бросают кверху папахи... Оказывается -- самарские эшелоны телеграфировали товарищам, что с экспрессом едет адмирал, а потому впереди нам уж нечего опасаться задержек... Трогательно и лестно, но странно..."

"5 декабря. -- Бойко бежим, как полагается экспрессу. -- 6 ч. вечера -- Тула. 11 ч. 15 мин. -- Москва".

"6 декабря. -- Наш вагон прицепили к пассажирскому поезду, и в 12 ч. 15 мин. ночи мы тронулись в последний перегон.

"В 5 ч. 30 мин. дня прошли Любань. Подходим к Петербургу... Эх! не так думалось возвращаться... Тяжело на душе..."

* * *

В дальнейшем мои заметки не представляют такого общественного интереса, чтобы стоило приводить их дословно, изо дня в день; но для полноты грустной повести, здесь рассказанной, мне кажется необходимым в кратких, общих чертах передать содержание моего дневника и за последующие шесть месяцев.

С прибытием в Петербург стало очевидным, что истинными выразителями настроения, господствовавшего в "приемных", были генерал Д. и его спутники, а отнюдь не представители владивостокского гарнизона и действующей армии (не говоря уже о серой массе запасных), знавшие "цену крови" и встречавшие нас так сочувственно.

В Петербурге нас встретили враги тем более опасные, что большинство первоначально разыгрывало роль самых преданных друзей... А когда выяснилось, что адмирал не только хочет, но и в силах работать, причем повторение прошлого считает за "сознательное преступление" и собирается камня на камне не оставить, -- тогда создалась против него могучая коалиция из членов того сословия, которое издревле считало морское ведомство своей "жалованной вотчиной, данной на кормление".

В ближайшие же дни по прибытии в Петербург адмирал представил свое последнее донесение -- о плавании эскадры Китайским морем в Корейский пролив, о первом соприкосновении с неприятелем, об обстоятельствах, предшествовавших бою при Цусиме, и о развитии последнего до того момента, когда он (Рожественский) выбыл из строя и потерял способность давать себе отчет в совершавшихся событиях. В непродолжительном времени было представлено им и дополнительное донесение, являвшееся сводкой взаимно проверенных рапортов командиров и офицеров, уцелевших в разгроме, и план маневрирования наших и неприятельских сил. Ни один из этих документов (равно как и все донесения адмирала Рожественского с пути) не были опубликованы (Ни тогда, ни доныне). Зато газеты были переполнены апокрифическими рассказами о различных моментах и эпизодах боя, записанных якобы со слов очевидцев.

Говоря "якобы", не хочу быть голословным: в моих руках имеется документ, свидетельствующий, что газета "Новое Время", получив для оглашения в печати несколько писем погибшего на "Суворове" лейтенанта Вырубова, не только не напечатала все полученные письма, но и в напечатанных позволила себе делать пропуски, "редактировать" их так, чтобы они служили определенным целям. Глубоко убежден, что и письма корабельного инженера Политовского, которого я лично знал и всегда считал за человека высокопорядочного, изданные отдельной книгой под заглавием: "От Либавы до Цусимы", -- были тоже "редактированы" в этом же смысле.