Тихомиров не сразу понимал всю эту злобную марксистскую идеологию и наивно говорил:

– - А что же тут худого, если крестьянам земли еще прибавить, они не помещики -- им и надо-то по пять, и восемь десятин на двор, а зато и хлеб будет еще дешевле, и мясо, и масло для города. Я вот тоже себе хуторок приоб-

266

рел за сорокалетнюю службу и всего-то 26 десятин, значит, вы и у меня отнимете? Вот оно что...

– - Вас мы просто к черту отбросим, как лимонную корку, -- говорил Фролов с азартом, -- вы -- гниль и ни на что рабочему классу не нужны, ну а с этими божьими коровками нам еще говорить придется. Их стадо большое, с ними по-умному надо, чтобы они реветь не вздумали и землю копытами рыть.

– - А уж если ты такой наивный чиновник, -- говорил он, кривляясь, Тихомирову, -- изволь, я тебе протолкую, ведь ты как дите малое, ничего в политике не понимаешь, вот слушай: оставить в руках этого стада землю -- значит, их хозяевами над собой поставить. Земля самый громадный и действенный капитал, и кто им владеет -- тот и хозяин положения. Они тогда, чего доброго, сдуру-то себе царя мужицкого выберут. Нет, дудки! Партия знает, что править не мужик будет, а его величество пролетариат, чувствуешь?

– - Да как же это так, -- недоумевал Тихомиров, -- да ведь крестьян-то 160 миллионов, а фабричных 2--3 миллиона, да почему же над ними рабочие станут хозяевами?

Фролов хохотал, кривляясь бегал по камере и, обращаясь ко мне, говорил скороговоркой:

– - Вот она, опора-то царская, на ком держится, вот на каких горе-дворянах! Теперь сам посуди: далеко царь уедет с такими помощниками? Они 300 лет правили и ничему не научились. Да потому, мой дорогой, -- остановился он против Тихомирова, -- что рабочие драки не боятся, а мужики вахлаки, Боженьки боятся, крови боятся. К ним на деревню в 100 дворов приедут два казака с урядником и всю деревню перепорют и на колени поставят! Почему? Да потому, что они собственники и трусы, они боятся и тюрьмы и ссылки и того, что у них корову уведут и с земли сгонят, а нам терять нечего, у нас нет собственности, с одного завода прогонят, я на другой пошел. А потом мы напором возьмем. Что нам казаки и жандармы, мы на рожон идем, мы сама сила! Казаки тоже сила, а только наемная, бесправная, они сами на службе дармоеды, а за нами и сила и право, и все производство в наших руках! Видал, Тихомиров, как один ястреб тысячу галок гоняет? Его все боятся, а он -- никого! Таков и пролетарий, -- бил он себя по груди, -- его все боятся, а он -- никого! А кто никого не боится, у того и власть в руках. Это так было -- так и будет, вот только пускай нас немец поколотит, тогда и революцию легко будет сделать. Этих дворян прогнать. Сознайся, Тихомиров, что бороться с нами не в силах.

267

После таких жарких разговоров он становился в позу и всякий раз пел:

Вставай, поднимайся, рабочий народ,

Иди на врага, люд голодный и т. д.

ГЛАВА 56. ТРИ САПОГА -- ОДНА ПАРА

Данила Никитич с первого же дня подслушал наши споры и был очень доволен, что нас свели в одну камеру. "Три сапога -- одна пара", -- как говорил он нам в шутку. Конечно, если бы эти разговоры подслушал его сменный товарищ Ефремов, он ради выслуги сейчас бы донес на нас корпусному, и нас бы опять разогнали по разным камерам. Но Даниле Никитичу никакой выслуги было не надо, он имел свой домик и корову и сам собирался уже уходить в отставку. Ему, наоборот, было любопытно самому: кто из нас что думает о текущей политике в связи с войной. Он-то, конечно, уже кое-что знал и о социалистах и о их замыслах. На его коридоре за долгие годы его службы перебывало много политических -- и господ, и студентов -- и он достаточно ясно разбирался в их программных спорах и основах марксистского учения. А потому он нам не только не мешал и не вредил, а, казалось, и сам бы вошел в нашу камеру и присоединился бы к нашему спору.

На другой день, как только вступил в дежурство после обеда, он сейчас же отпер нашу дверь и с широкой довольной улыбкой остановился в дверях.

– - Ну что, Фролов, -- спросил он его по-дружески, кто же кого из вас одолел позавчерась? Я говорил, что вы три сапога -- одна пара, и вам скучно не будет. Народ вы все бывалый, и каждый за свои мысли держится, вот это-то и интересно.

Фролов завертелся перед ним бесом, подавая папиросочку, он прыгал, как клоун, и кричал:

– - Обоих в марксистскую веру обратил, завтра крестить будем, сегодня на поверке буду заявление делать, чтобы нам попа дали да кумовьев с кумушками, чтобы все честь честью было, и свечи и водка!

Данила Никитич так и сиял от радости.

– - Врешь, Фролов, не поверю, -- говорил он лукаво, -- за Тихомирова не поручусь, его ты и взаправду забьешь, ты парень оборотистый, а с Новиковым год будешь сидеть, а социалистом не сделаешь, у него своя голова на плечах есть.

268

Тихомиров возражал, притворяясь обиженным и подавая Даниле Никитичу кусок пирога и сахару, говорил в шутку:

– - Что же это ты, Данила Никитич, меня и за человека не считаешь? Я в Бога верю и от всей своей веры тоже не ступлю.

– - Врет, не слушай, -- перебивал Фролов, гогоча на всю камеру, -- слышь, Данила Никитич, он уже вечером вместо молитвы на четвереньках гимнастику по-моему делал, а сегодня утром, так себе, только на ходу два раза перекрестился. Одолею, ей-Богу, одолею. Оба в партию запишутся, как только из тюрьмы выйдут!

Данила Никитич закуривал с наслаждением папиросу, прятал пирог и веселый и довольный уходил из камеры, делая нам дружеское предупреждение.

– - Вы только при других громко не спорьте, подслушают, разгонят, а особливо при моем сменном товарище. Он по глупости все хочет выслужиться, да не знает чем, всякий пустяк собирает.

А через час-два не вытерпливал и опять отпирал нашу камеру и сам заводил разговор, придумывая для этого какой-нибудь формальный повод. То скажет, что сегодня прокурор пойдет по камерам: "Пишите заявления, кто чем недоволен"; то предупредит о проходе по тюрьме начальника.

– - Он у нас ничего, не особенно придирчив, -- скажет он, -- а все лучше, если наперед будете знать. Главное только, чтобы не накрыл вас с газетой. Газета у нас в тюрьме больше оружия -- не допускается. Пьяный арестант попадается, и то пройдет не заметит, а газету найдет -- и он простить не может. Потому для других пример нужен. Насчет газет у нас строго.