— Ну, чего заржали? Говорю, на бригаду, по «Теркину» на рыло.

— Отдельно «Теркина» нет, — тоже смеясь, ответила продавщица.

— Давай не отдельно, с чем хошь давай. Вся очередь через свои головы передавала ухарю закупленный им товар. Возней этой воспользовался парнишка в спецовке, затертый в самый конец прилавка. Наверно, десятый раз уже — это заметно было по его просящему голосу — он клянчил свое:

— Фаиночка, я же прошу тебя про жизнь, понимаешь?

— Господи, — потерянно сказала продавщица Фаиночка. — Ну вот возьми «Жизнь Бережкова».

— Опять ты романы подсовываешь. Я же говорю — про жизнь. Как, например, из яйца делается цыпленок. Понимаешь? И почему он делается?

Парнишке не дают объясниться до конца. Его забивают хохотом, в котором переплетаются ломающиеся ребячьи басы и девчоночьи всхлипывания.

— Отстань ты, пижон…

— Га-га-га!

— На инкубатор его!

— Дай людям!..

— Работяги, а может, он серьезно, может, он…

— Га-га-га… Ха-ха-ха…

Парнишка затих, но с места не сдвинулся. Он смотрит жадными глазами на мелькающие руки, на летающие книги и опять ждет своего часа, подходящего момента. Все равно он добьется, получит книгу про жизнь. Он же знает, что такие книги должны быть.

В столовке снова очередь, шумная, галдящая.

Лобачев стоит в хвосте и слушает не так уже внимательно — есть хочется.

— Маша! Пять компотов! Гидрокурицей подавился.

— Гуляш ему, Маша, гуляш…

— Маша!

Перед Лобачевым стоят два парня, усталых и грязных. Говорят они тихо, не обращая внимания на шум.

— Вить, читал письмо из Братска?

— В «Воссибправде»?

— Ну?!

— Ничего, правда?

— Не. Напечатано мелко, слов много, а по содержанию мало.

— Почему мало?

— Откуда я знаю.

— А-а, понял. Ты же не учитываешь художественность.

— Мало ли что.

— Нет, ну смотри. В художественной форме как получается? «Опустив голову», или «улыбнувшись, сказал он», или «затушив сигарету, он сплюнул»… К примеру говорю. Слов этих набирается много, а без них нельзя, получится нехудожественно. Понял? От этого тебе и кажется, слов много, а по содержанию — нет. Ты меня понял?

— Понял. Все равно плохо.

— Ты не прав, Витя.

Потом тот, что объяснял про художественность, устало окликнул девчонок.

— Ну как, девочки?

Девочки одеты в чистенькие лыжные костюмы.

— Сегодня похалтурили, а завтра на работу, — сказала одна из них и беспричинно рассмеялась.

— Тогда порядок. Швартуйтесь.

Девчонки пришвартовались к парням и стали перед Лобачевым. Это были хорошие девочки, с ясными личиками, вчерашние школьницы. Они шушукались, постреливали глазками.

— Представляешь? Я только вошла, а он как посмотрит. Ну этот, вчерашний…

— Ш-ш-ш…

— Хи-хи-хи…

И все же Алексей Петрович достиг цели, оказался у заветного окошечка.

— Девушка, — сказал он, — а что это — гидрокурица?

Девушка в белом халате скромно улыбнулась.

— Это камбала, товарищ.

— Две порции камбалы и компот.

Раз уж приехал в Братск, на великую стройку, ешь, Алексей Петрович, камбалу, то есть гидрокурицу. Ни в чем не обходи главных дел поколения!

Вечером Лобачев сидел в доме приезжих усталый и счастливый. Надо бы, конечно, завалиться спать, но на глазах у этой огромной Сибири не хотелось заваливаться спать, тем более что через окно слышно было, как низко и властно шумел Падун, шумел и тревожил душу.

В комнату без стука ввалился командировочный — грузный и весь белый от пыли. Мрачно оглядел себя, чертыхнулся и, забыв поздороваться, обрушил на Лобачева поток слов.

— Четыре часа прождал автобус, — начал он так, будто знал Лобачева не меньше ста лет. — Куда ж это годится? Та шо ж, я сам не был на стройках? Ну, трудно, ну, чего нельзя — того нельзя, жилье и так далее. Но невжели ж нельзя такой стройке дать с десяток автобусов? Невжели нельзя? А возьмите кино. Попадите-ка в это кино! Черта с два. Где ж, я спрашиваю, молодежи досуг проводить? Негде. Та склейте из двух фанерин во такое, налепите экран — и можно ж все лето кино смотреть… Не! Болтают дуже много, а делают дуже мало… Воны думають через пять лет пустить первые агрегаты. Не пустют. Я ж сам энергетик. Шо ж я, не вижу? Не пустют…

Он оборвал свою речь и махнул рукой. Потом попросил Лобачева выйти на улицу и выбить из него пыль.

Внизу, в деревянных домиках, и вверху, в «ласточкиных гнездах», горели огни. Распластавшись над черной хребтиной горы, дремала Большая Медведица, а снизу густо напирал тревоживший душу гул.

— Шумит стройка, — сказал Лобачев, закончив свою работу.

— Та какая ж то стройка, — проворчал хохол. — То ж Падун шумить. Ще долго ему шуметь. Не пустют через пять лет. Точно, не пустют.