— Что же, у вас коровы такие сознательные? — допытывался Виль. — Может, они газеты читают?

— Пока нет, но будут, к этому стремимся, — сказал пастух. Ему надоело отмалчиваться, а может, совестно стало, он взял и открыл Вилю секрет. — По бумагам, — сказал пастух, — у нас сто коров, а пасу сто пятьдесят. Молочко все дают, а раскладывают это молочко на сотню. Полсотни вроде совсем нету, а она, милай, есть, вот она. Для поднятия удоев служит, для обману, значит.

Сначала Виль не поверил и кинулся пересчитывать животных. Все сошлось. По данным правления, их было сто, а тут, в натуре, их было на полсотни больше.

— Это же обман, — сказал Гвоздев.

Пастух согласился.

— Как же так? Что ж, на них закона нет?

— Ты, милай, тальянку видал? — спросил тогда пастух у Виля Гвоздева. — Гармошку видал?

— Ну?

— Вот тебе и ну. Ее сюда ведешь, — пастух как бы растянул мехи, — ладно получается, хорошо. Обратно ведешь, — пастух как бы свел мехи, — опять ладно получается.

Виль поехал в район — там обвинили его в клевете. В обкоме один человек по-отечески посоветовал не ввязываться в это дело. Это большая политика, сказал он.

— Тогда я напишу очерк «Большая политика», — сказал Виль редактору.

— А мы отправим тебя домой с плохой характеристикой, — сказал редактор.

Вернувшись в Москву, Виль поделился всем этим с деканом. Федор Иванович сказал:

— Может, ты, Гвоздев, и прав, но областная газета является органом обкома партии, а раз так, то критиковать обком она не имеет права.

— Вы же сами говорили — бить в колокола.

— Не в те колокола бьешь, Гвоздев…

Рассказав обо всем этом, Виль сделал вывод: главный наш враг сегодня — косность мысли и поведения, под сенью которой могут благополучно существовать ничтожество, подлость и обман.

— Наши руководители, и в первую очередь декан, — сказал в заключение Гвоздев, — не хотят этого понимать. Я считаю, что мы должны обратиться с письмом в ЦК КПСС с просьбой пересмотреть кадры нашего факультета, укрепить его такими людьми, которые смогли бы воспитывать из нас не детей культа, а настоящих, мыслящих граждан.

Еще бы! Продолжительные и бурные аплодисменты.

Словом, говорили о чем угодно, только не о комсомольской работе, не о дисциплине, не об учении. И в один голос твердили о невыполненных весенних требованиях удалить с факультета Пирогова, Такового, Шулецкого и других неспособных преподавателей.

Вышел Олег Валерьянович. Попритихли. Поприслушались. Олег Валерьянович, всегда уверенный в успехе и всегда немножечко артист, посмотрел поверх голов чуть косившими белесыми глазами и начал, как бы раздумывая, размышляя над тем, что же такое происходит. Речь его была отчасти сатирической. Весной даже ему, своему любимцу, комсомольцы не дали бы произнести такую речь. Сейчас накал был уже не тот, и Олега Валерьяновича выслушали молча, не перебивая топотом ног. Но пока длилось его выступление, был положен на нем крест. В течение нескольких минут Олег Валерьянович из предмета поклонения стал предметом презрения сотен юных сердец.

Грек-Яксаев, может быть не подозревая этого, поддавшись раздражению от назойливых студенческих требований, все более и более увлекался сатирическим поворотом своей мысли.

— Они, — говорил Олег Валерьянович о комсомольцах, — готовы головой прошибить стену, биться до последней капли силы и живота своего — но с кем и во имя чего? Весенняя самодеятельность имела на своих знаменах хоть что-то: «нас плохо учат», «мы мало связаны с практикой». С тех пор пересмотрена программа, увеличена практика, создана своя типография, выходит газета. Замечено ли все это выступающими ораторами? Отнюдь нет. Комсомольцы собрались сюда затем, чтобы заявить декану, что он негодный руководитель и нечестный человек, что большинство преподавателей также никуда не годны. Одни и те же разговоры, хотя за лето как-то утерялось существо дела и движение четвертого курса подогревается теперь на остывших углях.

Грек-Яксаев очень выразительно замолчал и стал наливать себе из графина воду. Он налил полный стакан, но не выпил его, а только помочил пересохшие губы.

— Из всех выступлений, — продолжал Олег Валерьянович, — я понял только одно: преподаватели не годятся, и тот, и этот, и декан плох. Все остальное сводилось к сутяжничеству — кто когда кому что сказал, кто откуда и в какое время вышел и почему это важно и так далее. Но простите! Такого рода общественная жизнь была уже описана в русской литературе.

«Опять шарахнулись граждане к колокольне, сбросили с раската Семку и только что хотели спустить туда Ивашку, как были остановлены именитым гражданином Силой Терентьевым Пузановым.

— Атаманы-молодцы! — говорил Пузанов. — Однако ведь мы таким манером всех людишек перебьем, а толку не измыслим!

— Правда! — согласились опомнившиеся атаманы-молодцы.

— Стой! — кричали другие, — а зачем Ивашко галдит? Галдеть разве велено?» — и так далее.

Поначалу еще думалось, что Гвоздев выступает в роли именно гражданина и хочет помочь тут «толк измыслить». Но куда там! Он норовит возглавить деятельность но сбрасыванию неугодных с раската и уже в комиссии заседает.