— А вы можете, Федор Иванович, поправить эту ошибку?

— Может, разумеется, может, — ответил за Пирогова Грек-Яксаев.

— Это, Олег Валерьянович, воля ученого совета, — возразил Пирогов.

— Но вы же хозяин на факультете, — сказала Антонина Викторовна.

— Похоже, что хозяева вы, — грустно сказал Пирогов.

— Не прибедняйтесь, Федор Иванович. — Антонина Викторовна улыбнулась очаровательной улыбкой и скромно прибавила: — Вы руководитель, а мы просто советуем вам, как лучше для пользы дела.

— Ну что же, если советуете… — Федор Иванович взял очки, повертел их в руках, снова положил. — Если советуете… я прислушаюсь к вашему совету. Ямщиков останется на кафедре. — Трудно далось Пирогову это решение, но тут же он уловил в самом себе смутное чувство облегчения. Это было так неожиданно, что Федор Иванович сразу даже не поверил в это чувство, и, чтобы не оставить в себе никакого места для отступления, он повторил твердо: — Пусть остается, пусть работает, с ученым советом я переговорю.

Снова Антонина Викторовна очаровательно улыбнулась и сказала:

— Вот видите, Федор Иванович, как легко, оказывается, с вами работать.

— Вот это секретарь! — громогласно воскликнул Олег Валерьянович и так же громогласно рассмеялся.

Не удержался от улыбки и Пирогов. Но улыбка его получилась скромной и немножечко грустной.

Лобачев с Олегом Валерьяновичем, жившие в одном доме, заехали за Небыковым, чтобы вместе отправиться на собрание «Спорклуба».

Час был ранний, но улицы были уже темны. Шел снег, крупный и тихий. В снежной каше видны были только ближние мохнатые фонари. Здания и дальние фонари едва угадывались.

Небыков вышел из подъезда и с ходу спросил:

— Что у вас там с Федором? — весело спросил он. Видно, ему нравилось то, что было с Пироговым, и хотелось услышать об этом еще раз от самих членов бюро.

Олег Валерьянович ухмыльнулся, но не ответил. Лобачев ответил уклончиво:

— Вроде и не было, но вроде и было. Скорее — было.

— Хе, — сказал Дмитрий Еремеевич. — Дипломат.

Они прошли одну остановку пешком. Идти было мягко и хорошо.

Попыхивая сигаретками, шли они, залепленные снегом и потому похожие один на другого.

— На его месте, — сказал Небыков, — я бы подал в отставку.

— А на своем? — спросил Грек-Яксаев.

— Мое заявление в ректорате. К едреной матери. Хватит.

Алексей Петрович даже приостановился.

— Хватит, — повторил Дмитрий Еремеевич. — Буду читать советскую литературу. Что я, дурей других? Скажи, Леш?

— Почему дурей?

— Брось, я знаю, что ты думаешь, — как бы с обидой сказал Небыков. — Плохо буду читать, так? Да, сначала плохо, потом хорошо. Надо когда-нибудь начинать, становиться человеком.

— Это верно, Дима, — сказал Лобачев.

— Не дурей других, знаю, что верно. Если ты доцент — будь доцентом, знай свое дело как бог. Если ж завхоз — будь завхозом. Завхоз — тоже человек, но я хочу быть доцентом, государство на меня деньги ухлопало. Надо быть доцентом не по званию, а по знанию.

— А кто же руководить нами будет? — с усмешкой спросил Олег Валерьянович.

— Ты и будешь. Ты вот член бюро — и руководи.

Грек-Яксаев добродушно ухмыльнулся.

Идут эти трое сквозь мягкий снегопад. Все разные, каждый на свой манер, но, облепленные снегом, кажутся одинаковыми. А если разобраться по существу, то и без снега они одинаковые. Во всяком случае, понятные друг другу, никто из них не может ни удивить другого, ни ошарашить его чем-то неожиданным. Живут они в одном городе, в одну эпоху. И возраст у них один, самый счастливый возраст, когда до будущего и до их прошлого одинаково далеко.

Им так все понятно друг в друге, что кажется, иначе и вообще не бывает. Но это «иначе» все же есть. Еще недавно Лобачеву казалось смешным отстать от идущего вслед поколения, потерять с ним живую связь, общий язык и так далее.

Как это отстать? Как это потерять связь и язык? Для кого-нибудь, может, это и были вопросы, Лобачев же не допускал, чтобы он мог отстать от кого-то. Он еще чувствовал себя Лешкой.

Но так ему казалось недавно. Теперь и для Лобачева эти вопросы стали вопросами, больше того — они стали беспокоить его, хотя внутренне он сопротивлялся этому. «Спорклуб»! Ну и что? Мы не спорили? Сколько угодно, и сейчас спорим. Ну, соберутся, пошумят, потом надоест, бросят. Что тут особенного? Ничего».