Но Лобачев опять ошибся.

В аудитории, куда собрались «спорклубовцы» и куда зашли Лобачев, Грек-Яксаев и Небыков, было тихо. В президиуме, на столе, справа от председателя, то есть Виля Гвоздева, стояла белая кошка. Вместо бумаг или блокнота перед самим председателем висела на кронштейне (от настольной лампы-«холуйки») медная тарелка — то есть гонг. Рядом с гонгом лежал деревянный молоток. Возле председательского стула был один свободный стул, на нем, невидимая из зала, стояла черная кошка, с такими же усами и с такими же горящими глазами, как и белая. Гвоздев взял молоток (все это его забавляло) и ударил в гонг, что значило: тише, собрание клуба считается открытым.

Потом он сказал то же самое словами.

— Первое заседание «Спорклуба» считаю открытым. Это — гонг, — сказал Виль и ударил еще раз в гонг. — Заменяет колокольчик или графин, по которому бьют пробкой. А это — кошка. Белая. Она всегда будет стоять на столе. Но если я увижу, что оратора начнет заносить и он станет говорить непотребное и недозволенное, на столе появится вот эта кошка, черная. — Виль поднял со стула черную кошку и поставил ее на место белой. — Как только это случится, то есть как только черная кошка появится на столе, оратор обязан немедленно поправить себя и держаться в рамках или же прекратить выступление. Не подчинившиеся этому правилу будут немедленно исключены из клуба и тут же выдворены за его порог.

Аудитория тихо кипела, как чайник на плите. Так ей все нравилось. И этот молоток, и кошки, и сам Виль Гвоздев.

— То, что я сказал вам, — продолжал Гвоздев, — войдет в устав клуба. Устав вырабатывается и будет представлен на обсуждение, после чего будет вывешен в этой аудитории.

Виль еще раз ударил в гонг и объявил тему сегодняшнего диспута; собственно, он прочитал то, что было крупно начертано на длинной полосе белой бумаги, прикрепленной к черной доске: «Вожди — диктатура — народ».

— Кроме этого, — прибавил Виль, — у нас имеется реферат Сережи Чумакова «Цинизм, или Принцип истинной человечности». Это — к следующему собранию.

Нет, Алексей Петрович уже с первых минут понял, что не может он на все это сказать: «Ну и что!»

И эти кошки, и молоток с гонгом, и темы эти — все было не похожим ни на что. Первые минуты его серьезно озадачили. Ничуть не озадачили эти минуты Дмитрия Еремеевича. Небыков сразу же все оценил без колебаний, он сказал: «Глупости и еще раз глупости!»

Когда Гвоздев объявил выступающего, Дмитрий Еремеевич встал и направился к столу с гонгом.

— У меня, Виль, — сказал он на ходу, — в порядке введения. Одно слово.

Гвоздев пожал плечами и улыбнулся: пожалуйста, если вы так настаиваете.

— Я не буду говорить о кошках и молотках, — сказал Дмитрий Еремеевич, — Чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не плакало. Забавляйтесь. Но я не могу понять, как вы, советские студенты, изучающие основы марксизма-ленинизма, ставите такие вопросы на обсуждение, поднимаете вокруг этих вопросов дискуссии? «Вожди — диктатура — народ», — прочитал Дмитрий Еремеевич на белой полосе бумаги. — Это что, вызов? — В зале как-то неспокойно заерзали и как бы подались вперед. — Вы что, — продолжал Небыков, — не понимаете, что эти вопросы не дискуссионны?

В зале зашумели, причем смотрели все не на Дмитрия Еремеевича, а на стол председателя.

Небыков постарался перекрыть шум.

— На все эти вопросы, — повысил он голос, — у марксизма-ленинизма есть точный ответ, и нечего тут поднимать дискуссии…

Внимание взволнованного зала так явно было обращено к председательскому столу, что Дмитрий Еремеевич сам повернулся к этому столу. На нем стояла черная кошка.

Виль улыбнулся невыразительно и сказал:

— Надо, Дмитрий Еремеевич, подчиниться.

Небыков махнул рукой и пошел на место.

— Демократы, — буркнул он на ходу, — глупости развели. — Потом он обернулся еще раз к столу, где снова уже стояла белая кошка, и бросил в воздух: — Я сказал свое, а вы подумайте, а то как бы вас не завели куда ваши кошки…

Слова эти никем не были приняты во внимание. Но и крамолы какой-либо, за исключением двух-трех выскочек, во время диспута не случилось. И в выступлении Виля Гвоздева, и в рефератах других участников диспута было очень много цитат. Из Маркса, Энгельса, Бебеля, Ленина и даже Сталина. Цитаты все правильные, бесспорные, но, собранные вместе, они создавали впечатление странное: одновременно — верное и вызывающее.

На этом поймал себя Алексей Петрович. По лицам своих товарищей он понял, что и Небыков и Грек-Яксаев также заметили этот эффект.

В самом деле: цитаты подлинные, насквозь марксистские, а звучат они как-то непривычно и словно бы даже запретно. Лобачев подумал, что происходит это оттого, видимо, что в длительной практике эти верные мысли и положения были преданы забвению, оттеснены. На этот эффект и били докладчики «Спорклуба».

На улице шел снег.

— Извини меня, да, извини, — сказал Олег Валерьянович, — но мы чего-то уже не понимаем.