При упоминании Петра Великого Василий Никитич глубоко вздохнул. Конечно, покойный государь был не сахар, много от него напастей довелось перетерпеть, но ведь и сделано было много! Впрочем, о Петре Алексеевиче можно бы говорить много и долго. Но спросил вьюношу о другом:

– Тебя по каким книгам-то учили? Верно, – усмехнулся Татищев, – только по «Псалтырю» да «Часослову»? Аз-буки-веди, ехали медведи. Зубрил небось без смысла?

– И это было, – не стал спорить Михайло. – Семен Никитич меня зубрить заставлял. Так я за месяц уже и «Псалтырь», и «Часослов», и «Четьи-Минеи» наизусть знал, сам не хуже псаломщика мог в церкви читать.

– А ну-ка, скажи че-нить, – подначил Татищев, совершенно обалдевший от парня.

Михайло прокашлялся и, как заправский дьячок, забубнил псалом:

– Блаженъ муж, иже во злых советъ не вхождаше, ниже на пути грешных человек стояше, ниже на седалищех восхоте седети тех, иже не желаютъ блага разумти…

Чувствовалось, что парень действительно помнит наизусть, но Василия Никитича удивило другое:

– Погодь, Михайло Васильич, так ведь ты Симеона Полоцкого читаешь, из «Псалтири рифмованной»?

– Да я и из обычной могу, только мне эта нравится больше. Красивее! В «Грамматике словенской» Мелентия Смотрицкого тоже интересно про стихосложение сказано.

– Да уж, да уж, – вытянулся на постели Татищев, отдуваясь от очередного удивления. – Что и сказать-то, не знаю. Грамотен ты зело.

– Куда там! – взгрустнул парень. – Я только «Грамматику словенскую» да «Арифметику» господина Леонтия Магницкого и осилил. У соседа выклянчил. Тот своих детей выучил, так мне книги и отдал.

– А чего у своего батюшки-то не попросил? – поинтересовался Татищев. – Сказал небось: нечего дурь тешить – али денег пожалел?

– Да не, просто книг таких ни в Холмогорах, ни в Архангельске не было. А из Москвы заказывать, так дюже дорого выходит. Нам дешевше из Голландии али из Франции книги выписывать. А скажи, Василий Никитич, вот у Посошкова в названии сказано – «гобзовитое богатство», а в самой книге лишь про то богатство, что своим трудом да торговлей нажито. А что, еще какое-нибудь есть? Не понял я, что за слово такое – «гобзовитое».

– Гобзовитое? – задумался Татищев. – Гобзовитое – сиречь разнообразное. И от своего труда, и от торговли, и от прочих дел, что деньги помогают зарабатывать, – хлебопашествование, ремесла разные.

– А чего ж господин Посошков про наш труд не сказал? Рыболовство там, охота на морского зверя. Опять же – выделка кожи, ворвани. А солеварение, что на Мурмане? У нас ведь на Севере от хлебопашествования да ремесел профита почти нет. Так, самим бы с хлебушком быть. Отец мой кровавым потом богатство наживал.

– Ну, сам посуди – разве можно в одной только книге все ремесла объять? Велика Русь-матушка, чего у нас только нет. Вот ты про промысел морской заговорил, а туляк, к примеру, обидится, что про кузнечное дело там не сказано. А на Урале? Один медь добывает, другой уголь жжет, третий… ну, скажем, медь с оловом смешивает, бронзу делает.

– Бронзу? – загорелся Михайло. – А не подскажешь, сколько олова к меди нужно добавлять, чтобы бронза вышла?

– А почто тебе? – усмехнулся Татищев. – Пушки собрался лить?

– Да не-а, – протянул Михайло. – Любопытно мне просто.

– Ну, ежели ты пушку лить задумал, то лучше так: берешь девяносто одну часть меди, а к ней девять, а можно и десять частей олова. А колокол, так меди поменьше кладешь. Не помню точно, но вроде семьдесят восемь частей меди и двадцать две олова.

– А зачем в колокольную медь серебро льют? Звона-то это не улучшит.

– Ну, льют зачем-то, – пожал плечами Василий Никитич и, в опасении, что поморский вьюноша сейчас начнет задавать какие-нибудь вопросы, на которые он не сможет найти ответ, решил-таки сменить тему:

– Ладно, давай об ученом опосля. – Приподнявшись с постели, нашел в себе силы разлить водку. Все-таки хозяин. Приподнимая чарку, сказал первый тост: – Ну, Михайло Васильич, со знакомством!

– За ваше здоровье, Василий Никитич! – степенно отозвался Михайло, а потом, не церемонясь, опрокинул содержимое чарки в рот, не прикасаясь губами к стенкам. Углядев на столе трезубую вилку – не рукой! – насадил на нее огурчик и вкусно захрустел. Доев, кивнул хозяину – мол, на вторую ножку – и опять бодро опростал чарку. Вот теперь, после второй, помор начал есть.

Ел он степенно и аккуратно. Умяв миску щей, придвинул к себе блюдо с грибным студнем и сгрузил в опроставшуюся посудину половину. Посмотрев на Татищева, лишь крошившего хлеб, спросил с сочувствием:

– Еда нейдет?

Василий Никитич слабо отмахнулся и уронил голову на подушку. Есть не хотелось совершенно, но накатилась слабость, а глаза слипались. Борясь со сном, сказал:

– До утра у меня побудь. А не то, по ночному-то делу, караул прихватит. Паспорта-то нету небось? А коли и есть, так все едино. Разбираться не станут да на Урал отправят, аки беглого татя. Демидов губернатору московскому за каждую голову по три рубля платит. Водку без меня допивай, а мало покажется, Акима кликни. А потом спать ложись.