— Михаил Васильевич, вот замечательная площадка! — неистовым голосом кричит мне кто-то.

— Здесь их много! — улыбаясь, отвечаю я.

Недалеко от разводья мне бросилось в глаза ровное поле. На глаз — метров семьсот длиной, метров

четыреста шириной. Сесть можно. Вокруг нее огромное нагромождение льдов. Судя по торосам, лед

толстый, многолетний.

Развернувшись, снова прошелся над площадкой.

Штурман открыл нижний люк и приготовился бросить дымовую ракету, чтобы определить направление

ветра. Горит она всего полторы минуты. За это время надо успеть сделать круг и идти на посадку. Тут уж

медлить нельзя.

Ракета сброшена. Развернулся против ветра и иду на малой высоте. Под самолетом мелькают торосы, вот-вот задену их лыжами. Но все кончается благополучно. Самолет мягко касается снега.

Итак, мы завоевали полюс. Молча обнимаем друг друга. А через минуту в беспробудной вековой тишине

раздается громкое «ура!». [59]

О. Чкалова. Призвание

1

Как-то Громов сказал:

— На земле он ничем не выделялся...

И это действительно так. Валерий Павлович не был ни красивым, ни стройным. Но сквозь немного

нахмуренные брови и взгляд исподлобья проглядывалась необыкновенная доброта его большого сердца.

По существу своему он был лириком и очень нежным человеком, любил семью. Слово «мать» для него

являлось священным словом. Сам он лишился матери в шестилетнем возрасте, я тоже осиротела рано, и

это нас как-то сближало.

Помню весенний погожий день. Почти по-летнему грело ленинградское солнце. Деревья начали

покрываться листвой, а под ногами зеленела пробившаяся из земли травка. Мы пришли на

Серафимовское кладбище, где была похоронена моя мать. Молча постояв над могилой, Валерий

Павлович вдруг склонился ко мне и тихо сказал:

— Лелик, обещаю никогда не обижать тебя, любить и быть твоим другом до конца жизни...

Все время, как я его знала, а познакомились мы в 1925 году, мечты и планы Валерия Павловича были

связаны с воздухом и полетами. Авиация наша переживала тогда период своего становления. Не все

понимали Чкалова. Часто его дерзания принимали за лихачество и нарушение летного устава. Сколько по

этой причине довелось пережить ему тяжелых и грустных минут.

По-моему, догматизм и начетничество свойственны всем профессиям, в том числе и летной. Иногда, если

человек хочет поломать устаревшие рамки и нормы, ему ставят препоны. Так было и с Валерием

Павловичем. [60] За 250 петель подряд на недозволенной высоте его посадили на гауптвахту и

отстранили от полетов.

После этого он стал каким-то невменяемым. Приходил на аэродром и чуть не со слезами в глазах просил

командира «разрешить подлетнуть». Тот, конечно, отказывал. Как-то, не выдержав, Чкалов нагрубил ему.

Такая недисциплинированность, да еще после «губы», повлекла новое наказание. Суд лишил Чкалова

звания военного летчика и приговорил к шести месяцам тюремного заключения. К счастью, ему удалось

освободиться месяца через три.

Во всем этом деле меня утешало одно. Было видно, что неприязнь начальства не могла повлиять на

отношение к Чкалову товарищей. Молодые летчики по-прежнему уважали его за простоту, смелость, за

исключительную преданность авиации.

В части долго и с восхищением вспоминали о знаменитых чкаловских петлях и упорно спорили о том, что помогло ему: физическая выносливость или высокая техника. А потом сошлись на мысли, что в нем

сочетались в полной мере и то, и другое.

Рискованные полеты Чкалова не были бесцельными и безрассудными, а являлись творческими поисками

летчика-новатора. Он разведывал новые пути в авиации, предвидя ее будущее.

В октябре 1927 года Валерий Павлович полетел в Москву для участия в параде. Там во время подготовки

и репетиций ему удалось отвести душу. В письме он писал: «Мне было разрешено здесь делать любую

фигуру и на любой высоте. То, за что я сидел на гауптвахте, здесь отмечено особым приказом, в котором

говорится: «Выдать денежную премию старшему летчику Чкалову за особо выдающиеся фигуры

высшего пилотажа».

После этого, ободренный такой оценкой его работы, Чкалов продолжает совершенствовать свое