Нарбутас вложил пальцы в рот, да не два, а целых четыре, и, подмигнув девочке, свистнул.

Это был свист! Переливчатый, какой-то трехслойный и с такой залихватской пронзительностью, что в соседних дворах разом залаяли собаки, – словом, первоклассный разбойничий свист.

– Научить? – спросил Нарбутас.

Девочка смотрела на кузнеца обожающими глазами. Нарбутас не только обучил ее стопроцентному разбойничьему свисту, но и вдобавок подарил стекавшимся отовсюду дворовым ребятам ватную фехтовальную грудь, не новую, правда, но довольно хорошо сохранившуюся.

Дети целый день ходили за кузнецом как зачарованные.

Поработав на молоте недели две, Нарбутас вспомнил об Аготе Даргене.

Они шумно ввалились в закусочную всей компанией, как встарь.

Заказали кто что, а Нарбутас попросил бутылку своей любимой грушевой воды. На нем был новый щегольской костюм, галстук был завязан шикарным узлом, а шляпа лихо заломлена, совсем как когда-то.

Увидев его, Агота вскричала:

– О, где же вы пропадали? Уезжали? В командировку, да? Или в отпуск? Куда? Далеко? Наверно, на юг?

Она засыпала его вопросами, не дожидаясь ответов.

Зная это ее обыкновение, он молча улыбался и потягивал воду.

Да и все они посмеивались и переглядывались.

Но она настаивала:

– Где же все-таки были? А?

Нарбутас подмигнул Копытову.

– Саша, где же я все-таки был, а?

Молодой кузнец рассмеялся.

– Где он был, наш Антанас? Да там… – Саша махнул рукой вдаль. – По ту сторону холма.

Агота поняла это буквально: за холмами, окружающими Вильнюс, то есть где-нибудь в Валакумпяй, или в Веркяй, или в какой-нибудь другой дачной местности.

– Ну и как там? – разочарованно спросила она просто из любезности, желая показать, что интересуется его жизнью.

Нарбутас повторил с насмешливым изумлением:

– Как там? Мужчины, она спрашивает, как там.

Теперь смеялись все. Виткус утирал слезы и повторял:

– Потеха, мужчины.

Слижюс широко улыбался. Копытов хотел что-то сказать, но от смеха не мог выговорить ни слова.

Один Нарбутас не смеялся. Он вдруг помрачнел. Агота с удивлением увидела, что в глазах его мелькнул страх и лицо на миг потемнело, словно легла на него тень холма. Кузнец обнял одной рукой Слижюса, другой – Копытова. Потом упрямо мотнул головой и сказал с непонятной гордостью:

– Вот… Вернулся!

1958

Дело было в Гамбурге. Александр Пише, антифашистский писатель и добрый малый, уезжал в Америку. Его провожал приятель, маленький щеголеватый американец с грустным незначительным лицом. До отхода «Мавритании» оставалось часа два. Друзья зашли в бар выпить по кружке.

Это были первые дни весны 1933 года. Портрет Леснера, районного фюрера, висел на стене – лысина, тонкая скважина рта, борцовские плечи – помесь монаха и вышибалы. «Вилли ест лангусты, – играл оркестр, – Вилли знает жизнь». Кругом сидел мелкий портовый люд, грузчики, стивидоры. Фашисты, несильные в Гамбурге, на территорию порта тогда заходили редко. За одним из столов расположилась компания грузчиков в ротфронтовских рубашках, но без значков. Шпик в пуховой шляпе читал «Hamburger Beobachter», громко называя его драным листком и поглядывая по сторонам. Приятель Пише впал в обычную молчаливость. Гудели пароходы, сырость сообщала гудкам особую пронзительность, пахло дымом и морем, желтый чемодан стоял у ног.

Легко возбудимая натура Пише испытала страстную потребность говорить. Мысль об океане волновала его.

Это был необычного типа писатель – с фотоаппаратом, маленьким ундервудом в чемодане и узким – размера газетной гранки – блокнотом, листки которого он покрывал небрежными быстрыми строками, заботясь только о не слишком большой длине фраз. Не выправив, он отправлял эти листки в набор – плечистый, долговязый малый, хороший наездник, при случае шофер, в сущности почти репортер, однако добившийся славы стилиста благодаря страсти и остроумию, которые он вкладывал в свои книги. Он говорил громко:

– Я выведу вашу Америку на чистую воду. Получится не совсем обыкновенная книга. Не могу еще сказать какая. Могу сказать, какой она не будет. Не как «Американа» Менкена – здорово, но бесстрастно. Не как «Король-Уголь» или «Нефть» великого морковника Уптона. И не из этих толстых рацей типа «Дженни Герхардт» – честно, но es l?sst sich nicht lesen [7] . И не как длинный Джон, у которого есть привязанности, но нет мировоззрения. Нет, я не собираюсь чернить ваш материк. Но я согласен с русскими. У русских образовалось собственное представление об Америке. Им нравится ваш национальный характер и не нравятся ваши установления. Знаешь, как будет называться моя книга?

Пише вскочил, сделал широкий аффектированный жест и произнес:

– «Новый Христофор Колумб, или Мы открываем перед вами ворота в американский рай».

Тут Пише заподозрил, что приятель его не слушает. Чтобы удостовериться в этом, близорукий Пише прибег к приему, который до известной степени заменял ему очки: он натянул веко правого глаза, и таким образом выпуклость глазного яблока увеличилась. Сделав так, он легко обнаружил, что приятель уставился на девушку за соседним столиком.