Так и текла бы река жизни, если бы однажды Слава не совершил «аварийную посадку». Самолет, перевозящий топливо на далекий берег Баренцева моря, взорвался в воздухе.

Есть Бог на свете, только и подумала Аня, когда узнала, что каким-то чудом Слава остался жив… Не задумываясь ни на минуту, собрав волю в кулак, она определила детей на попеченье друг друга, не беспокоясь за самостоятельных и сильных мальчишек, и устремилась на холодный север…

Слава приходил в себя тяжело и долго. Мутное сознание подсовывало страшные картины взрыва, мечущегося злого пламени, последнего крика штурмана: «Мы падаем, командир! Падаем!..», какой-то жуткий гул, свист и тревожное лицо Анны, которое Слава четко увидел, проваливаясь в бессознательное…

Потом он открыл глаза, разбуженный запахом диких ландышей, свет стал ярче, ярче, пока совсем не стал ослепительно-белым очерченным квадратом. «Потолок, это потолок, – решил Слава. – Я жив, Аня…»

– Проснулся, касатик? – над Славой склонилась женщина чуть старше Анечки, черноглазая, маленькая, в белом халате. – Ох и долго же ты приходил-то в себя, долго…

– Где я?.. – прошептал сухими губами Слава.

– В больнице, милый, – отозвалась женщина, поднося Славе кружку-непроливайку. Густой, насыщенный терпким привкусом отвар согрел горло, разлился теплом по телу, – пей-пей, касатик, в этом сила твоя.

– Аня… – позвал Слава, чувствуя, как мутнеет сознание, и как сквозь пелену пробрался вкрадчивый голос:

– Кого ты зовешь, касатик ясный, Охотник мой Полярный?

– Аню… – эхом отозвался Слава, – жену свою, Аннушку, далеко она.

– А что ж далеко, Охотник, – голос обволакивал, закрадывался в душу, – разве далеко будет жена, когда мужу плохо?

– Дети… – отозвался Слава.

– А что дети? – вторил голос, – плохая жена. Не любит тебя, если ты ради нее и детей в беду попал, а ее рядом нет, другая жена тебе нужна, другая, касатик… Не жена тебе Анна больше, не жена.

– Ты кто? – Слава сопротивлялся дурману.

– Судьба твоя, Полярный Охотник, Марфа я, судьба…

Славу Анна нашла в маленькой больнице затерянного в таежной глуши городка, обожженного, похудевшего, постаревшего и страдающего. Перевозка в центральную клинику отменялась – состояние здоровья Славы не позволяло. И тогда Аня осталась рядом с мужем. Дежуря день и ночь у его кровати, немыслимыми способами, где мольбами, а где хитростью заманивая маститых врачей в таежную глушь, она не собиралась сдаваться без боя. Летчики-полярники удивлялись стойкости маленькой женщины и, подбадривая ее, кто шуткой, кто апельсинами с большой земли, успокаивали, что командир встанет на ноги с такой женой. Со Славой Аня поступала более жестко, словно не трогала ее его беспомощность, словно, как обычно, силен и здоров был Ярослав.

То работу какую подкинет Анна мужу, то попросит журнал какой для нее перевести. За водой к столу с кровати поднимет, а то и вовсе на улицу в мороз отправлять стала, то поленьев пару для печи принести, то потяжелее – воды студеной из колодца достать. Молча сделает Слава, скрипя зубами, через боль, ляжет на кровать, передохнуть, да и тут Анна что-то да придумает для него.

– Не любит она тебя, ой не любит, – приговаривала медсестра Славика Марфа, принося в маленький домик, где обосновались Слава и Анна, лекарства и отвар свой терпкий, – уж не смерти ли твоей хочет, касатик? Может, мешаешь ты ей, может, ждет ее кто на земле-то большой?

Змеей коварной закрадывались слова Марфы, ядом душу травили. И жалости от Анны видно не было, лишь больше и больше нагружала она его делами, словно не болен он был….

А по ночам, темным, непроглядным, засыпал Слава от дурмана – отвара Марфы. И снились ему сны странные, причудливые и жестокие. Видел он Анну, ускользающую от него, с улыбкой ледяной на него, падающего, смотрящую, смеющуюся и надменную, словно не люб он ей был, а ненавистен, как бремя. И сквозь плотный туман наркотического сна не слышал Слава, как от боли за него и за вынужденную жесткость плакала рядом Аннушка, беззвучно моля для него у Господа сил и мужества…

Пришла весна, и, словно весенний мартовский первоцвет, крепкий и здоровый, поднялся на ноги Слава. Сам воду носил, сам дрова колол, домишко обветшалый починил, стал на охоту с егерем ходить да зверя в поселок носить, людям на стол, Анне на радость.

Радовалась Аннушка и горевала одновременно. Сухими слова Славы стали, грубыми. Не понял он ее, добрые ее дела за злые принял, ох, беда окаянная, – качала головой Аннушка.

Пока однажды не пришел Слава домой, в горницу к Аннушке, и не сел молчаливо за стол. Почувствовала беду Анна, сердце заколотилось, но сила и мудрость верх взяли, руки от муки о передник обтерла, да рядом с мужем за стол и присела.

– Ну вот что, Аня, – начал разговор Слава, – последние месяцы расставили все дела наши по алфавиту….

– Какому, хороший мой? – ласково спросила Аннушка.

– Спасибо Марфиному отвару, на ноги меня поставила, – словно по щекам хлестнули слова Славы, – а то бы не знал, как и дальше-то жить бы смог. Понял я, Анна, что не любишь ты меня, не ждешь. В тягость я тебе был, зря приехала, только время у студентов и детей отняла, сами мы с Марфой справились.

– С Марфой… – только и прошептала Анна.