Шрифт:
Слова мои несколько утешили Пушкина. Но видно было, что связанные с женитьбой хлопоты измотали его.
– Мне нравится обычай какого-то древнего народа: жених тайно похищал свою невесту. На другой день представлял уже он ее городским сплетницам как свою супругу. У нас приуготовляют к семейственному счастию печатными объявлениями, подарками, известными всему городу, форменными письмами, визитами, словом сказать, соблазном всякого рода… Любовь уж не тайна двух сердец. Это сегодня новость домашняя, завтра – площадная. Так поэма, обдуманная в уединении, в летние ночи при свете луны продается потом в книжной лавке и критикуется в журналах дураками.
Беседовали мы в тот раз недолго, а потом пришлось стать свидетелем странной и неприятной сцены. Александр Сергеевич и Сергей Львович уединились в кабинете последнего для беседы, в то время как я уже покидал их дом. Очевидно, сын просил отца о какой-то материальной помощи. Вдруг Сергей Львович выбежал в гостиную и, не заботясь о том, кто может услышать его словам, принялся кричать о том, что сын хотел его прибить! Намеревался ударить… Убил, словом… Домашние пытались его успокоить… В страшном смущении я поспешно удалился.
В этой главе И.Т. Спасский описывает предпосылки к невротизации. В детстве А.С. Пушкин был не самым любимым ребенком. Его мать, женщина ветреная и легкомысленная, мало занималась детьми и часто унижала мальчика. Усугубляли конфликт скупость и неровный, слабый характер его отца.
Детские комплексы возродились при мыслях поэта о женитьбе. Он не получил в детстве модели семейных отношений, которая могла бы удовлетворить его интеллектуальные и духовные запросы, и теперь, готовясь стать мужем, мучился сомнениями. Примечательно, что в жены он выбрал женщину ветреную и недалекую – то есть почти такую же, какой некогда была его мать.
Глава 6
Давний мой знакомец Франц Осипович Пешель, несмотря на то что перешагнул уже за полувековой рубеж своей жизни, по-прежнему был бодр и жизнерадостен. Не растерял он и своей словоохотливости, усиливавшейся по мере того, как пустела наша бутылка. Лицейский врач, проработавший в этом учебном заведении с самого его открытия, по происхождению был моравским словаком и до сих пор не избавился от забавного своего выговора. Это был высокий полный мужчина, добряк, большой говорун, любивший пофилософствовать и поострить.
Совсем молодым Пешель приехал в Россию по приглашению блистательного князя Куракина и вот теперь дослужился до высокого чина статского советника. Это радостное событие и было формальным поводом для нашей пирушки.
В молодые годы доктор был весьма легкомысленным и влюбчивым. Шалуны – лицеисты складывали анекдоты о его похождениях, на что он, впрочем, не обижался. Как выяснилось, Пешель хорошо запомнил самый день открытия Лицея, хотя было это почти что тридцать лет назад.
– Поступил твой поэт в знаменитый Лицей двенадцати лет в числе первых тридцати мальчиков. Хотя документы говорят, что эти тридцать лучше других выдержали экзамены свои, но все-таки особенными знаниями похвастать они не могли, учителя на это жаловались. Преподавание наук в лицее, как и все внутреннее устройство его, имело особенный характер. Уравненный в правах с русскими университетами, он не походил на сии последние уже по самому возрасту своих питомцев, но, с другой стороны, в высшем, четвертом курсе лицея преподавалось учение, обыкновенно излагаемое только с университетских кафедр. Таким образом он соединял в себе характеры высших и средних учебных заведений. Лицеисты в течение шести лет узнавали науки от первых начатков до философических обозрений.
– Как это звучит… величественно! – заметил я.
– В этом и заключался главный недостаток! – рассмеялся Франц Осипович. – Лицей был устроен на ногу высшего, окончательного училища, а принимали туда по уставу мальчиков от 10 до 14 лет, с самыми ничтожными предварительными сведениями. Им нужны были сначала начальные учители, а дали тотчас профессоров, которые притом сами никогда нигде еще не преподавали. Не разделив их по летам и познаниям на классы, их посадили всех вместе и читали, например, немецкую литературу тому, кто едва знал немецкую азбуку.
– Для Лицея отведен был огромный, четырехэтажный флигель дворца со всеми принадлежащими к нему строениями. Этот флигель при Екатерине занимали великие княжны: из них в 1811 году одна только Анна Павловна оставалась незамужнею. На тридцать мест в Лицее оказалось куда больше желающих, – рассказывал он. – В итоге кому-то помогли поступить звучный титул: Александр Горчаков – Рюрикович! Шутка ли?! Кому-то – высокие чины родителей: отец Модеста Корфа – генерал; отец Аркадия Мартынова – директор департамента народного просвещения, да и сам 10-летний Аркадий – крестник министра Сперанского. Родственники Вильгельма Кюхельбекера и Фёдора Матюшкина пользовались покровительством вдовствующей императрицы.
– Светлая ей память! – Мы помянули покойницу.
– В семье Ивана Пущина было десять детей, – продолжил рассказ Франц Осипович. – Престарелый дед-адмирал привел двух внуков: кто выдержит экзамен, тому и учиться. Выдержали оба, и тогда жребий пал на старшего, Ивана. Только Владимир Вольховский, сын бедного гусара из Полтавской губернии, шел без протекции, но как лучший ученик Московского университетского пансиона. Жаль! Ах, как жаль, что многие из этих молодых людей так нелепо, так жестоко распорядились своими судьбами! И погубили скольких… Не могу описать ужас и уныние, что овладели мной при том известии! – чуть не плакал Пешель. – Словно я родных своих лишился… Тьфу! И за что? За Константина и Конституцию. А этот Константин… Прости, Господи…