– Об этом после, – отмахнулся Перелыгин.

– Как скажешь, абориген. – Савичев разлил коньяк. – Тогда говори, – перешел он на тон ироничного трепа, – что надумал в одиночестве, как будем спасать заблудшее в городских джунглях человечество? Поведем его на янские брега? – Он глубоко вздохнул, оглядывая широкую речную долину, обступившие ее сопки, покрытые зеленью. – Красота! Какая красотища! – Он закрыл глаза.

– Не мешало бы. – Перелыгин отмахнулся веточкой от комаров. – Да не больно человечеству здесь дело найдется. Завтра на рудник махнем, посмотришь мертвый поселок – зрелище, скажу тебе, не для слабонервных. Здесь одним геологам раздолье. Золота, говорят, много, а зацепиться за хорошее месторождение то ли не могут, то ли не хотят, – геология, брат, дело мутное.

Перелыгин думал, как объяснить Савичеву, почему он хочет уехать из Поселка, ведь совсем недавно они мечтали забраться в медвежий угол, а к нему уже заглянула тяга к перемене мест. И хотя он не помышлял об ошибке, но чувствовал, как в душу сторонкой, обходя оживленные места, проникают тоска и страх. Причина их крылась в работе. Когда он осваивал газетное макетирование, отыскивал новинки оформления, спорил с Алпатовым, все казалось интересным. Но форма и содержание не имели ничего общего. Он выдумывал яркую обертку, а заворачивать в нее приходилось заплесневелый сухарь. Он почти никуда не ездил, становясь редакционным клерком, и как-то, впав в отчаянье, даже попросил Тамару сшить ему бухгалтерские нарукавники.

На местной геологии тоже далеко не уедешь. Градов прав, черт бы его побрал, надо с геологами топать в поле, а не ковыряться в архивах. Он не историк. Его добровольное затворничество приведет к деградации, а то и к пьянству. Он и Савичеву не хотел ничего говорить, не хватало еще в него запустить змия сомнения, испортить праздник прилета.

– Тут, конечно, болото. Как Алпатов говорит – мочалка рогожная. – Перелыгин достал пачку «Мальборо», привезенную Савичевым, щелкнул зажигалкой. – Нелепо, старик, делать вид, держа в руках курицу, будто поймал жар-птицу, но не будем опускать руки. Там, куда ты летишь, совсем другое дело. Есть золотодобывающий ГОК, начинается строительство большого оловянного комбината. Разворот нешуточный, в связи с чем родилась одна идейка – я попытаюсь перейти в республиканскую газету собкором в твой район. А! Как тебе?

Перелыгин видел, как вспыхнули глаза Савичева, но тот с сомнением покачал головой:

– Сложный вариант. Думаешь, тебя там ждут с распростертыми объятьями?

– А мы постучимся.

– Тогда наливай французского! Зря, что ли, я его тащил через всю страну. – Савичев встал со скамейки, сладко потянулся. – Какая же красота, какая спокойная красота! – повторил он, прислушиваясь к ровному шуму воды, спешащей к океану.

Проводив Савичева, Перелыгин отправил несколько статей в республиканскую газету. Их напечатали, попросили прислать еще. Все шло как по маслу, и он затаился, ждал.

Градов лишь раз напомнил о себе – привез в подарок японский диктофон и первую кассету, но содержание ее разочаровало – там не было ничего захватывающего.

Тем временем по редакции поползли слухи. Алпатов все понимал, однако в откровенный разговор не вступал. Ему не хотелось расставаться с Перелыгиным. Они подружились, охотились, рыбачили. Алпатов даже испытывал свежий интерес к работе, не хотелось опять киснуть в одиночестве.

Тамара извелась неизвестностью. Она примеряла и себя к отъезду с Перелыгиным, но с неожиданным разочарованием признавалась, что уезжать не хочет. С сомнениями приходило раздражение на себя и Егора. Она хотела сохранить свой мирок, втащив в него Перелыгина, чувствуя себя в нем устойчиво среди людей, которые когда-то помогли ей.

– Он-то чего себе думает? Что говорит? – теребила ее подруга Рая. – Не успел появиться, нате вам, заскучал. Двух надбавок не заработал. Лет семь отбатрачили бы – и катитесь на все четыре стороны. Это ж – и квартира, и машина, и дача! И вся жизнь впереди! Хоть в Москву! С такими-то деньжищами.

Тамара и сама не знала, какие слова хочет услышать. Все перевернулось в ней, зашевелилось, толкало, срывало с якоря:

– Я уже и не знаю, люблю ли его? – глупо смотрела она на Раю, будто ждала ответа.

– Тете семнадцать? – злилась Раиса. – Тетя замуж сбегала, пора от дури избавиться. Мужик он ничего. Живите! А там разберетесь, кто кого любит – не любит.

– Я, Райка, сама виновата. Он прилетел свеженький такой. Материком пахнет. Вот и подумала: не я – так другая. Нашла блажь, уложила в койку, а зря, наверно… они, сама знаешь, как к такому относятся.

– Нет, Егор не дурак, – серьезно возразила Рая. – Ты вот что, подруга… – Глаза ее блеснули. – Беременей, пока не поздно, и никуда он не рыпнется.

Такая мысль приходила к Тамаре, когда отчаяние крепко брало за горло, но всякий раз ей становилось противно – и от самой мысли, и от того, что она может так думать.

Но, о чем бы она ни думала, о чем бы ни говорила с Раисой, ее женская интуиция подсказывала, что Егор сам ничего не решил.

– Знаешь, подруга, – по-бабьи уронив между колен руки, сказала Тамара, – он меня пока не звал. А мы раскудахтались как в курятнике. Возьмет и не позовет. – И замолчала, подумав: «Может, и к лучшему».