«В прошлом году я провела его с Крысоловом», — вспомнилось некстати.

Во рту появился неприятный металлический привкус.

Чтобы отвлечься от раздражающих мыслей, я принялась снова разглядывать гостей. В зале для отдыха их оказалось немного. Одна из тех леди в розовом — разумеется, не Абигейл; мужчина в костюме охотника; какая-то снежная принцесса — девица в исключительно пышном белом платье и в короне; несколько пиратов, почти одинаковых и различающихся лишь комплекцией; наконец, долговязый «волк» из сказки и хрупкая леди в насыщенно-красной накидке… Костюмы у этих двоих оказались занимательные. Я, признаться, неприлично увлеклась, разглядывая причудливую вышивку на кроваво-алом бархате, когда вдруг ощутила на себе чужой взгляд.

Раньше мне казалось, что такое случается только в дурных романах: невыносимая тяжесть, которая появляется лишь потому, что кто-то смотрит на тебя. Столь сильная, что невозможно даже голову повернуть, а каждый вдох даётся с трудом. И вокруг плеч точно смыкаются чугунные обручи…

Резко запахло вербеной.

Тяжесть исчезла — не сразу, но спустя долгих тридцать ударов сердца. Я обернулась, однако успела разглядеть лишь край голубого платья. А затем позабыла и об этом, потому что раздался голос, искажённый металлической маской:

— Леди скучает?

— Скучать на маскараде в ночь на Сошествие — преступно, — отшутилась я, не раздумывая, и повернулась теперь уже в другую сторону, медленно, словно бы нехотя. Сердце жалко трепыхнулось и заколотилось быстрее; воздуха стало не хватать. — Да и в целом скука — для тех, кто не умеет занять себя.

— И чем вы занимаете себя, позвольте спросить?

Голос его был прежним, о, да. Но вот одежда… Если в прошлом году маскарадный костюм напоминал старинные алманские наряды, то теперь навевал мысли о гипси. Роскошь для бедных, граничащая с безвкусицей: коричневые брюки, ярко-зелёная рубаха, кожаная безрукавка, расшитый золотом пояс, высокие сапоги… И, в довершение — шляпа, украшенная павлиньим пером.

Не понять, что означает такой костюм, было невозможно. Как ни хочется иногда оставаться в неведении, порой это невозможно: снова и снова отворачиваешься от судьбы, а она со смехом обходит кругом и выплёскивает в лицо бокал, из которого ты отказалась пригубить.

Весьма жестоко, если задуматься…

А Крысолов глядел на меня и невозмутимо ждал ответа.

— Я? О… — Равно привычные и бессмысленные отговорки растворились без следа, и пришлось отвечать честно. — Любуюсь чужими костюмами. Некоторые из них… поражают.

И я даже не солгала.

Крысолов склонил голову к плечу:

— Не могу не согласиться. Ваш костюм как раз из таких. Леди Метель расцвела, и на смену холодным снегам пришла зелёная листва, живая и прекрасная. И это внушает надежду. Возможно, ложную, — добавил он едва слышно и протянул мне руку. — Скоро начнётся первый вальс. Я буду счастлив, если вы подарите его мне.

— В таком случае не могу отказать вам.

Мы вернулись в главный зал. Вскоре заиграла музыка. В танце Крысолов вёл мягко, бережно — куда осторожнее, чем раньше. Так, словно на плечах мы несли драгоценный и хрупкий груз. Каждый шаг отдавался в голове лёгким стеклянным звоном, тело постепенно становилось невесомым. Я не шла, а плыла, как во сне; кажется, запрокинь голову к потолку — и увидишь парящего под потолком двойника, перевёрнутого и полупрозрачного. А рядом скользили другие пары, отделённые от нас невидимой стеной. Розовый атлас, голубой шёлк, алый бархат, жёлтая органза — как дым, зелёная парча и вновь голубой шёлк… Сквозь вербеновый дурман просочилось ощущение призрачной опасности — и отрезвило меня.

— Нам нужно поговорить.

Когда Крысолов это произнёс, я едва не оступилась, потому что собиралась сказать то же самое. Но не сейчас, святые Небеса, не сейчас же!

— Говорить о чём-то серьёзном во время танца — непростительно.

— Что ж, слово леди — закон. Но я обязательно найду вас после бала, — пообещал он серьёзно.

— Вы не оставляете мне путей к отступлению, — улыбнулась я, хотя губы у меня точно онемели.

«Вот бы он исчез!» — подумалось внезапно. А логика безжалостно подсказала: даже если Крысолов действительно пропадёт сию секунду и навеки, положения это не исправит. Ведь корень бед лежит в моих собственных чувствах, на которые я не имею права, но сержусь почему-то на того, на кого направлены эти чувства.

Совсем как леди, которая склонна к бездумному расточительству, но злится не на себя, а на красивые шляпки и перчатки.

— Скорее, себе, — возразил Крысолов. И, когда я всё-таки сбилась с такта и покачнулась, теряя равновесие, спросил тихо: — Вам дурно? Может, вернуться?

— Мне? — Я даже рассмеялась. — Нет. Напротив.

И это тоже было чистой правдой.

Нечто подобное я испытывала очень давно, ещё в детстве. Тогда мне каким-то чудом удалось достать из стенной ниши в спальне родителей вазу в форме шара — из такого тонкого хрустального стекла, что оно, скорее, напоминало застывший мыльный пузырь. Со своей ношей я добралась только до холла. Там служанка испуганно охнула… Ваза выскользнула из рук — прямо на каменный пол.

Чувство, охватившее меня в невероятно долгое мгновение перед тем, как прозрачные осколки брызнули во все стороны, запомнилось на всю жизнь. То была головокружительная смесь из отчаяния перед неизбежностью катастрофы, восхищения красотой, сладкого ужаса перед грядущим наказанием вместе с непередаваемым блаженством от обладания тем, что мне отнюдь не принадлежало.

— Вы напряжены, — произнёс вдруг Крысолов.

«Ещё бы!» — едва не вырвалось у меня. А вальс прокатывался по залу, точно волны, то стихая, то становясь невыносимо громким… или так просто казалось?