Огонь затухал. Штерн подбросил в него несколько вязанок сухого дрока. Мы еще поговорили, около часа, быть может, о временах года и о зиме, о дичи, о рубках леса, но уже не о лисах. Потом, поскольку день начинал клониться к вечеру, а я хотел вернуться до темноты, попрощался со Штерном, который проводил меня наружу. Поднявшийся ветер раскачивал верхушки высоких пихт. С них большими пластами падал снег, но порывы ветра разбивали их в тонкую пыль, которая в конце концов засыпала наши плечи белым льдистым пеплом. Мы пожали друг другу руки, и Штерн спросил:

– А Gewisshor все еще в деревне?

Я чуть было не переспросил Штерна, о ком он говорит, потом вспомнил, что некоторые называли так Андерера: De Gewisshor – «Ученый», быть может потому, что у него был такой вид. Я ответил не сразу, мне вдруг стало холодно. И подумал, что раз Штерн задал мне этот вопрос, значит, ничего не знает и в тот вечер, вечер Ereignies, его не было в трактире. Я не знал, что ему ответить.

– Уехал…

– Тогда погоди, – сказал Штерн и вернулся в свою лачугу. Он вышел оттуда через несколько секунд с каким-то свертком в руках и протянул его мне.

– Это он мне заказал. Уже оплачено. Если больше не вернется, можешь оставить себе.

Там оказалась шапка, варежки и тапочки. Все было отлично сшито из прекрасного, хорошо выделанного куньего меха. Я поколебался, но в конце концов взял пакет под мышку. И тут Штерн, глядя мне прямо в глаза, сказал:

– Знаешь, Бродек, я думаю, что их уже ни одной не осталось, все передохли. И больше никогда не будет.

Поскольку я ничего не ответил, так как не знал, что отвечать, он пожал мне руку, не добавив ни слова, а я, поколебавшись пару секунд, отправился обратно по собственному следу.

Я уже говорил, что, когда Андерер со своим караваном въехал в деревню, по ее улицам уже крался вечер – словно кошка, только что заметившая мышь, но уверенная, что скоро будет держать ее в зубах.

Это странный час. Улицы пустеют, сумерки топят их в холодных серых тонах, а дома превращаются в причудливые силуэты, полные намеков и угроз. Любопытна способность ночи изменять самые обычные вещи и самые простые лица. Впрочем, порой она даже не изменяет их, а выявляет. Словно окутывая тьмой пейзажи и существа, выпускает наружу их истинную природу. Можно, конечно, пожать плечами по поводу всего, что я говорю, подумать, будто я описываю страхи былых времен или расцвечиваю подробностями какой-то роман. Но прежде чем судить и осуждать, надо представить себе сцену и этого человека, взявшегося ниоткуда (потому что он и в самом деле взялся ниоткуда, по словам Фуртенхау, который среди кучи вздора высказывает порой и кое-что дельное) – в наряде прошлого века, вместе с необычными животными и внушительным багажом, и въехавшего в нашу деревню, куда уже годами никто не въезжал, вот так, запросто, совершенно непринужденно. Кто бы хоть немного не испугался?

– Я не испугался.

Это на мои вопросы ответил старший сынишка Дёрфера. Он первым увидел прибытие Андерера.

Наш разговор происходит в кафе Пиперсхайма. Чтобы он состоялся здесь, а не в доме, настоял отец мальчонки. Должно быть, он решил, что сможет тут на халяву выдуть несколько стаканов. Густав Дёрфер – маленький бесцветный человечек, всегда в грязных шмотках, пахнущих вареной репой. Он нанимается на окрестные фермы, а как только зарабатывает несколько грошей, тут же их пропивает. Его жена весит в два раза больше него, что не мешает ему лупить ее почем зря, когда напивается, опустошив дом и разбив ту малость посуды, которая в нем имелась. Он заделал ей пятерых детей, тщедушных и унылых. Старшего зовут Гансом.

– И что он тебе сказал?

Мальчуган смотрит на отца, словно спрашивая у него разрешения ответить, но тому плевать. Он глядит только в свой стакан, уже пустой, стиснув его обеими руками и уставившись на дно с мучительной тоской. Я делаю знак Пиперсхайму, который наблюдает за нами из-за своей стойки, чтобы повторил. Тот вынимает изо рта зубочистку, которую беспрерывно посасывает, из-за чего у него пухнут и кровоточат десны, а дыхание затруднено, берет бутылку и подходит, чтобы наполнить стакан. Лицо отца немного проясняется.

– Спросил дорогу к трактиру Шлосса.

– Он уже знал название или это ты ему сказал?

– Знал.

– И что ты ему ответил?

– Объяснил, как туда проехать.

– А он что?

– Записал мои слова в маленькой книжечке.

– А потом?

– А потом дал мне четыре красивых стеклянных шарика, которые достал из своей сумки, и сказал: «За ваши труды».

– За ваши труды?

– Ну да. Только я ничего не понял, у нас так не говорят.

– А шарики все еще у тебя?

– У меня их Петер Люлли выиграл. Он здорово играет, у него их целый мешок.

Густав Дёрфер нас не слушал. Его глаза были прикованы к уровню жидкости в стакане, понижавшемуся слишком быстро. Мальчуган вжал голову в плечи. У него были синяки на лбу, маленькие шрамы, коросточки, шишки, старые и совсем свежие, а его взгляд, когда удавалось его перехватить и ненадолго удержать, говорил о тычках и затрещинах, о постоянной порции мучений, которые неукоснительно приносил ему каждый день.

Я снова подумал о блокноте, который видел в руках Андерера и где он отмечал все: например, путь, ведущий к трактиру, расположенному всего в шестидесяти метрах от того места, где он находился. По мере того как длилось его пребывание у нас, эта история с блокнотом начала крутиться в голове то у одних, то у других, и эта причуда – доставать его по любому поводу, – поначалу казавшаяся просто странной манией, каким-то забавным тиком, вызывавшим то ухмылки, то пересуды, вскоре стала темой раздраженных разговоров.