Все-таки меня контузило: в пылу боя я воспринимал танк, как напарника, брата по оружию, совершенно забыв, что внутри я оставил своих подопечных. И кто, как не они спасли меня, оживив этого монстра. Задний башенный люк с грохотом откинулся, и из танка, кашляя, вывалилась Татьяна. Она стояла на четвереньках, перемазанная копотью и чем-то красным, и приступы кашля прерывались рвотными спазмами. Из открытого люка чуть-чуть дымило. Я заглянул внутрь. Понятно, чем красным – от парня, который стрелял из пулемета, практически ничего не осталось – сплошное кровавое месиво. Я потряс ее за плечи:

– Ты не ранена?

Она отрицательно покачала головой и снова закашлялась.

– А второй цел?

Она посмотрела на меня полными слез глазами. По-моему, до нее только сейчас дошло, что произошло. Она всхлипнула и, размазывая слезы и подвывая, затараторила, совершенно забыв соблюдать в рассказе хоть какую-то хронологию:

– Сергей стрелял, а потом грохот… я им говорила, что не надо. А Коля: «я ее поверну». Он немецкий знает… знал… что-то там крутить начал, башня и повернулась. – Ее снова согнул пополам кашель.

Понятно. Вояки… Я оттащил ее от танка на несколько метров – не хватало еще, чтобы боезапас сдетонировал. Правда, танк разгораться не хотел. Дымок из башни практически иссяк – я снова заглянул внутрь. Внутри что-то копошилось, раздался стон. С трудом я вытащил раненого Николая. Правая рука его висела плетью, с головы на белую рубашку капала темная кровь. Неуместный случаю галстук обгорел и огрызком болтался на шее. Чтобы оказать ему помощь, пришлось сбегать к рюкзаку, оставленному на первой лежке. Наколотый промедолом [17] и перевязанный, парень затих. Татьяна сидела и тупо смотрела, как я обматываю бинтами ее товарища по несчастью. Потом тихо спросила:

– Леший, он умрет?

Я промолчал. Как я могу ответить? К точке эвакуации мы уже точно не доберемся. У нас осталась одна фляжка воды и жаркий день впереди.

– Мы умрем, – констатировала Татьяна.

Я уложил Николая в тень танка, сел рядом.

– Жизнь вообще странная штука. Думаешь, что жил полной жизнью, а время подошло – все это был мираж.

Она понимающе кивнула. Хорошая девчонка. Не ноет, все понимает.

Звон в голове сменился стрекотом. Все-таки знатно я по башке схлопотал. Я поковырял в ухе, но это не помогло – стрекот усилился и превратился в грохот лопастей, которые со свистом рассекали воздух. Палубный «Ка-27», поднимая кучу пыли, летел низко над пустыней, будто что-то искал. Нет, не «что-то» – нас он искал. Я порылся в рюкзаке и достал дымовую сигналку. Активировав, с силой откинул ее от танка. Красный дым, как флаг, вытянулся на север. Вертолет, словно служебно-розыскная собака, сделал крутой вираж и, радостно повиливая хвостом, направился к нам.

– Я тебе говорил, что жизнь – мираж? Так вот, смерть – тоже мираж.

Я устало уселся рядом с Татьяной, безразлично разглядывая, как пузатый аппарат с Андреевским флагом на брюхе опускается на песок неподалеку от нас.

– Так твои друзья… бойцы из твоей группы… погибли? – Гриша сидел и задумчиво смотрел в боковое окно.

– Погибли, – спокойно, будто это само собой разумеется, произнес Леший. – Задание надо было выполнить, и они дали мне шанс, оттягивая противника на себя. Выбор был небольшой: или погибаем все, вместе с гражданскими, или дать шанс кому-то.

– Так ты же не знаешь, может, они выжили?

Леший посмотрел на воспитанника. Сколько раз он сам убеждал себя, ища повод, чтобы вернуться в эти горячие пески. Но чудес не бывает.

– Нет, Гриша. Помнишь рацию, по которой главарь пытался связаться со мной перед боем – такие были только у членов нашей группы… Погибли… Так что, считай, что отдуваюсь я сейчас за всю нашу пятерку. Они мне такой наказ дали.

Машина стояла на перекрестке. Узкая двухполоска вынырнула из леса и примыкала к широкой трассе, по обочинам которой еще сохранилось множество знаков, а на взгорке виднелась полуразрушенная заправочная станция.

– Трасса М-1 «Москва-Минск». Нам направо, в Смоленск.

Леший выкрутил руль, и «уазик» послушно двинулся в горку мимо АЗС. Скорость пришлось сбавить еще больше: несмотря на то, что дорога была намного шире, она, в отличие от пустой предшествующей, была довольно часто заставлена ржавыми автомобилями. Множество огромных фургонов валялись на обочине или в кюветах, но немало их стояло прямо посреди дороги – с открытыми дверями, брошенные своими хозяевами двадцать лет назад. Встречались и целые завалы покореженного металла. Обгоревшие остовы приходилось объезжать по обочине, рискуя застрять или пробить катки на валяющемся повсюду ржавом металле. Чем дальше, тем больше этих пробок закупоривало дорогу, и, в конце концов, Леший остановился возле огромного завала. Машины сбились в бесформенную кучу, некоторые из них перекрывали объезд через обочину, и даже в кюветах валялись покореженные прицепы-рефрижераторы, отсекая самую сумасбродную идею пробраться этим путем. На заднем сиденье в Гришином рюкзаке послышался возбужденный писк мышонка.

– Поехали отсюда, не пробраться нам тут. Да и фонит от этой кучи железа – вон как Чебурашка волнуется.

«Уазик» развернулся на узком пятачке и направился назад. Леший старался вести машину по своим следам, осторожно объезжая ржавеющие остовы.

– Попробуем по-другому, – он указал на съезд, который круто забирался в горку, оставляя за спиной ветхий, поросший мхом мост, – окружная трасса ведет на Старую Смоленскую дорогу.

Надрывно урча двигателем, машина вскарабкалась по съезду на холм и, набирая скорость, помчалась по окружной трассе. Десять минут, и «бобик» съехал по сложной развязке на новую дорогу.