Так что ты не обижайся, Сашка, что я тебе раньше не писала. Ну про что я могла написать? Что стала кухонной работницей? Не хотелось мне про это. Не то чтоб стыдилась, нет, ты не подумай,— я ведь действительно на трудной работе была, это и секретарь сказал,— а просто не хотелось.

Через год, Сашка, я буду крановщицей башенного крана. Буду сидеть где-то под самым небом, под самым солнцем и подавать строителям плиты, панели, перекрытия. Завидуй мне, повелитель рыб и улиток, и — приезжай. Хватит тебе киснуть там со своими аквариумами, хватит околачиваться на рынке, пора браться за настоящее дело. Конечно, настоящих дел и там хватает, но ты приезжай, а? Скучновато мне без тебя.

Ну, будь здоров и ты, и рыбы твои, и водоросли, и улитки. Спасибо за деньги, ты меня здорово выручил. Начну самостоятельно работать, верну.

Привет Юрке и Сергею Ермолаевичу.

Лена Казакова».

Читал и перечитывал «славный король великого и суетного племени аквариумных рыб и неповоротливых улиток» длинное Ленкино послание, и неудержимо росло в нем желание тут же сложить в старенький чемоданчик свои вещички, взять билет и махнуть туда, где люди делают большое и настоящее дело, кем бы ему ни довелось там стать: каменщиком, бетонщиком, шофером или машинистом такого же башенного крана, на каком будет работать Ленка. И сразу тысячи километров отделят его от дяди Васи, от Сергея Ермолаеви-ча, от всех неприятностей, которые с ним случились в последнее время, и ясная, простая начнется жизнь: работай, учись, становись человеком, чтоб никто не показывал на тебя пальцем и не шептал презрительно: «Спекулянт». Сколько сейчас Сашке? Шестнадцать... Ого-го, как еще много у него*- впереди, подумаешь — голова кругом идет!

Сашка ловит на себе внимательный, ласковый мамин взгляд и смущенно засовывает письмо в карман. Наконец-то она вернулась из больницы, наконец-то... Почти полгода не было ее дома, самых трудных полгода в Сашкиной жизни... Мама осторожно ходит по убранной комнате — целый день вчера Сашка мыл и чистил ее, убрал лишние аквариумы, хорошенько проветрил и натопил,— ходит, и рассохшиеся половицы тоненько поскрипывают у нее под ногами. Потом садится на кровать и пристально смотрит на сына, словно хочет увидеть, что у него на душе.

За это время мама похудела и как будто даже стала меньше ростом. Когда они возвращались из больницы, Сашка вдруг заметил, что чуть ли не на голову выше ее. И седую прядку, выбившуюся из-под маминого теплого платка, заметил, и синие жилочки, проступившие на ее руках сквозь желтоватую кожу, и глубоко запавшие усталые глаза, когда-то черные, блестящие, а теперь будто потухшие...

На ступеньках крыльца мама оперлась о Сашкину руку, и он почувствовал, как что-то туго перехватило ему горло. Он чуть не заплакал от злости — трус, так и не решился сказать маме ни одного ласкового, доброго слова, хотя не раз повторял про себя эти слова, когда захлестывали тоска и одиночество.

Он садится рядом с матерью и прижимается лицом к ее плечу. Завтра они снова расстанутся, маму посылают в санаторий, надо успеть все рассказать ей. Только бы она снова не расстроилась, только бы поверила, что все у него теперь будет хорошо.

Мама гладит Сашку по голове, как гладила в далеком детстве, много лет назад.

— Совсем большой стал,— задумчиво говорит она, и Сашка чувствует, как вздрагивают ее пальцы.— Надо на работу устраиваться, сынок... нельзя больше так...

И Сашка решается. Он достает Ленино письмо и протягивает матери:

— Прочитай... Это от Лены Казаковой.

Мать долго читает письмо, беззвучно шевеля губами, потом поднимает на Сашку глаза:

— Уехать хочешь? Сашка кивает.

— Хочу, мама. Трудно мне здесь... С дядей Васей я запутался... Да и вообще... Кто я такой? Сашка Король, кисловский спекулянт... Не хочу больше быть Королем. Я ведь Королев, а никакой не Король... Я там в школу снова пойду... в вечернюю, работать буду. На электросварщика выучусь или еще на кого... И Ленка там. И ты приедешь... Я только устроюсь, напишу тебе, ты и приедешь.

Мать вздыхает и возвращает Сашке письмо.

— Ну что ж, Сашенька, решил — отговаривать не буду. Только запомни, родной, сам человеком не станешь — везде тебе будет плохо, в какие бы края ни заехал... И еще вот о чем я тебя прошу, сынок: дай слово, что, пока из санатория не вернусь, никуда не поедешь. Иначе ни лечиться там я не смогу, ни отдыхать. А мне очень надо чуток окрепнуть... Это ж не долго, три недели всего...

— Ладно, мама, три недели я обожду. Слово...

... И вот уже минула неделя с маминого отъезда, и вторая пошла.

Сашка потихоньку готовится в дорогу.

Пробежал взглядом по аквариумам — кучу денег можно бы еще выручить, если б успеть распродать, а впрочем — к черту эти деньги, наторговал немного да мать оставила — на первый случай хватит. Что он — тюфяк какой, сам на себя не заработает?!

«Оставлю это добро Юрке, пусть пользуется,— думает Сашка, привычными движениями протирая стекла.— А не захочет — в клуб может отдать, хоть так с Сергеем Ермолаевичем за погибших рыбок рассчитаюсь... Простил он меня, Юрка говорил. А разве в этом дело? Я сам себя не простил и никогда не прощу... Ну если б я совсем несмышленышем был, тогда понятно... А так — знал, чем это кончится, знал, а все-таки потянулся за дядей Васей. Счастье еще, что поправился «профессор», иначе конец был бы мне».