– Трусь! трусь! трусь! – заговорил, смеясь и оглаживая карлика по плечам, Ахилла.

– Но не совсем же она тебя считала зайцем, когда хотела женить? – отозвался к карлику исправник Порохонцев.

– Это, батушка Воин Васильич, было. Было, сударь, – добавил он, все понижая голос, – было.

– Неужто, Николай Афанасьич, было? – откликнулось разом несколько голосов.

Николай Афанасьевич покраснел и шепотом уронил:

– Грех лгать – было.

Все, кто здесь на это время находились, разом пристали к карлику:

– Голубчик, Николай Афанасьич, расскажите про это?

– Ах, господа, про что тут рассказывать! – отговаривался, смеясь, краснея и отмахиваясь от просьб руками, Николай Афанасьевич.

Его просили неотступно; дамы брали его за руки, целовали его в лоб; он ловил на лету прикасавшиеся к нему дамские руки и целовал их, но все-таки отказывался от рассказа, находя его долгим и незанимательным. Но вот что-то вдруг неожиданно стукнуло о пол, именинница, стоявшая в эту минуту пред креслом карлика, в испуге посторонилась, и глазам Николая Афанасьевича представился коленопреклоненный, с воздетыми кверху руками, дьякон Ахилла,

– Душка! – мотая головой, выбивал Ахилла. – Расскажи, как тебя женить хотели!

– Скажу, все расскажу, только поднимитесь, отец дьякон.

Ахилла встал и, обмахнув с рясы пыль, самодовольно возгласил:

– Ага! А что-с? А то, говорят, не расскажет! С чего так не расскажет? Я сказал – выпрошу, вот и выпросил. Теперь, господа, опять по местам, и чтоб тихо; а вы, хозяйка, велите Николаше за это, что он будет рассказывать, стакан воды с червонным вином, как в домах подают.

Все уселись, Николаю Афанасьевичу подали стакан воды, в который он сам впустил несколько капель красного вина, и начал новую о себе повесть.

– То, господа, было вскоре после французского замирения, как я со в Бозе почившим государем императором разговаривал.

– Вы с государем разговаривали? – сию же минуту перебили рассказчика несколько голосов.

– А как бы вы изволили полагать? – отвечал с тихою улыбкой карлик. – Да-с; с самим императором Александром Павловичем говорил и имел рассудок, как ему отвечать.

– Ха-ха-ха! Вот, Бог меня убей, шельма какая у нас этот Николавра! – взвыл вдруг от удовольствия дьякон Ахилла и, хлопнув себя ладонями по бедрам, добавил: – Глядите на него – маленький, а между тем он, клопштос [67] , с царем разговаривал.

– Сиди, дьякон, смирно, сиди спокойно, – внушительно произнес Туберозов.

Ахилла показал руками, что он более ничего не скажет, и сел.

Рассказ начался снова.

– Это как будто от разговора моего с государем императором даже и начало имело, – спокойно заговорил Николай Афанасьевич. – Госпожа моя, Марфа Андревна, имела желание быть в Москве, когда туда ждали императора после всесветной его победы над Наполеоном Бонапарте. Разумеется, и я в этой поездке, по их воле, при них находился. Они, покойница, тогда уже были в больших летах и, по нездоровью своему, порядочно стали гневливы и обидчивы. Молодым господам по этой причине в дому у нас было скучно, и покойница это видели и много за это досадовали, а больше всех на Алексея Никитича сердились, что не так, полагали, верно у них в доме порядок устроен, чтобы всем весело было, и что чрез то их все забывают. Вот Алексей Никитич и достали маменьке приглашение на бал, на который государя ожидали. Марфа Андревна не скрыли от меня, что это им очень большое удовольствие доставило. Сделали они себе к этому балу наряд бесценный и для меня французу портному заказали синий фрак аглицкого сукна с золотыми пуговицами, панталоны, – сударыни, простите, – жилет, галстук – все белое; манишку с гофреями и пряжки на башмаки, сорок два рубля заплатили. Алексей Никитич для маменькина удовольствия так упросили, чтоб и меня можно было туда взять. Приказано было метрдотелю, чтобы ввесть меня в оранжерею при доме и напротив самого зала, куда государь войдет, в углу где-нибудь между цветами поставить. Так это, милостивые государи, все и исполнилось, но не совсем. Поставил меня, знаете, метрдотель в угол у большого такого дерева, китайская пальма называется, и сказал, чтоб я держался и смотрел, что отсюда увижу. А что оттуда увидать можно? ничего. Вот я, знаете, как Закхей Мытарь, цап-царап, да и взлез на этакую маленькую искусственную скалу, взлез и стою под пальмой. В зале шум, блеск, музыка; а я хоть и на скале под пальмой стою, а все ничего не вижу, кроме как одни макушки да тупеи. Только вдруг все эти головы засуетились, раздвинулись, и государь с князем Голицыным прямо и входит от жара в оранжерею. И еще то, представьте, идет не только что в оранжерею, а даже в самый тот дальний угол прохладный, куда меня спрятали. Я так, сударыни, и засох. На скале-то засох и не слезу.

– Страшно? – спросил Туберозов.

– Как вам доложить? не страшно, но как будто волненье.

– А я бы убег, – сказал, не вытерпев, дьякон.

– Чего же, сударь, бежать? Не могу сказать, чтобы совсем ни капли не испугался, но не бегал. А его величество тем часом все подходят, подходят; уже я слышу даже, как сапожки на них рип-рип-рип; вижу уж и лик у них этакий тихий, взрак ласковый, да уж, знаете, на отчаянность уж и думаю и не думаю, зачем я пред ними на самом на виду явлюсь? Только государь вдруг этак головку повернули и, вижу, изволили вскинуть на меня свои очи и на мне их и остановили.

– Ну! – крикнул, бледнея, дьякон.

– Я взял да им поклонился.

Дьякон вздохнул и, сжав руку карлика, прошептал:

– Сказывай же, сделай милость, скорее, не останавливайся!

– Они посмотрели на меня и изволят князю Голицыну говорить по-французски: «Ах, какой миниатюрный экземпляр! чей, любопытствуют, это такой?» Князь Голицын, вижу, в затруднительности ответить; а я, как французскую речь могу понимать, сам и отвечаю: «Госпожи Плодомасовой, Ваше Императорское Величество». Государь обратился ко мне и изволят меня спрашивать: «Какой вы нации?» – «Верноподданный, – говорю, – вашего императорского величества». – «И русский уроженец?» – изволят спрашивать, а я опять отвечаю: «Из крестьян, – говорю, – верноподданный вашего императорского величества». Император и рассмеялись. «Bravo, – изволили пошутить, – bravo, mon petit sujet fidele» [68] , – и ручкой этак меня за голову к себе и пожали.

Николай Афанасьевич понизил голос и сквозь тихую улыбку, как будто величайшую политическую тайну, шепотом добавил:

– Ручкой-то своею, знаете, взяли обняли, а здесь… неприметно для них пуговичкой обшлага нос-то мне совсем чувствительно больно придавили.

– А ты же ведь ничего… не закричал? – спросил дьякон.

– Нет-с, что вы, батушка, что вы? Как же можно от ласк государя кричать? Я-с, – заключил Николай Афанасьевич, – только как они выпустили меня, я поцеловал их ручку… что счастлив и удостоен чести, и только и всего моего разговора с их величеством было. А после, разумеется, как сняли меня из-под пальмы и повезли в карете домой, так вот тут уж я все плакал.