– Да.

– Ну и только! Федору Тирону, если вам угодно слышать, вот кому.

– Ложно осуждаешь: Иоанну Воинственнику они правильно служили.

– Не конфузьте себя, отец Захария.

– Я тебе говорю, служили правильно.

– А я вам говорю, понапрасну себя не конфузьте.

– Да что ты тут со мной споришь!

– Нет, это что вы со мной спорите! Я вас ведь, если захочу, сейчас могу оконфузить.

– Ну, оконфузь.

– Ей-Богу, душечка, оконфужу!

– Ну, оконфузь, оконфузь!

– Ей-Богу ведь оконфужу, не просите лучше, потому что я эту таблицу наизусть знаю.

– Да ты не разговаривай, а оконфузь, оконфузь, – смеясь и радуясь, частил Захария Бенефактов, глядя то на дьякона, то на чинно хранящего молчание отца Туберозова.

– Оконфузить? извольте, – решил Ахилла и, сейчас же закинув далеко на локоть широкий рукав рясы, загнул правою рукой большой палец левой руки, как будто собирался его отломить, и начал: – Вот первое: об исцелении от отрясовичной болезни – преподобному Марою.

– Преподобному Марою, – повторил за ним, соглашаясь, отец Бенефактов.

– От огрызной болезни – великомученику Артемию, – вычитывал Ахилла, заломив тем же способом второй палец

– Артемию, – повторил Бенефактов.

– О разрешении неплодства – Роману Чудотворцу; если возненавидит муж жену свою – мученикам Гурию, Самону и Авиву; об отогнании бесов – преподобному Нифонту; об избавлении от блудныя страсти – преподобной Фомаиде…

– И преподобному Моисею Угрину, – тихо подставил до сих пор только в такт покачивавшей своею головкой Бенефактов.

Дьякон, уже загнувший все пять пальцев левой руки, секунду подумал, глядя в глаза отцу Захарии, и затем, разжав левую руку, с тем чтобы загибать ею правую, произнес:

– Да, тоже можно и Моисею Угрину.

– Ну, теперь продолжай.

– От винного запойства – мученику Вонифатию…

– И Моисею Мурину.

– Что-с?

– Вонифатию и Моисею Мурину, – повторил отец Захария.

– Точно, – повторил дьякон.

– Продолжай.

– О сохранении от злого очарования – священномученику Киприяну…

– И святой Устинии.

– Да позвольте же, наконец, отец Захария, с этими подсказами!

– Да нечего позволять! Русским словом ясно напечатано: и святой Устинии.

– Ну, хорошо! ну, и святой Устинии, а об обретении украденных вещей и бежавших рабов (дьякон начал с этого места подчеркивать свои слова) – Феодору Тирону, его же память празднуем семнадцатого февраля.

Но только что Ахилла протрубил свое последнее слово, как Захария тою же тихою и бесстрастною речью продолжал чтение таблички словами:

– И Иоанну Воинственнику, его же память празднуем десятого июля.

Ахилла похлопал глазами и проговорил:

– Точно; теперь вспомнил, есть и Иоанну Воинственнику.

– Так о чем же это вы, сударь отец дьякон, изволили целый час спорить? – спросил, протягивая на прощанье свою ручку Ахилле, Николай Афанасьевич.

– Ну вот поди же ты со мною! Дубликаты позабыл, вот из-за чего и спорил, – отвечал дьякон.

– Это, сударь, называется: шапка на голове, а я шапку ищу. Мое глубочайшее почтение, отец дьякон.

– «Шапку ищу»… Ах ты, маленький! – произнес, осклабляясь, Ахилла и, подхватив Николая Афанасьевича с полу, посадил его себе на ладонь и воскликнул: – как пушиночка легенький!

– Перестань, – велел отец Туберозов.

Дьякон опустил карлика и, поставив его на землю, шутливо заметил, что, по легкости Николая Афанасьевича, его никак бы нельзя на вес продавать; но протопопу уже немножко досадила суетливость Ахиллы, и он ему отвечал:

– А ты знаешь ли, кого ценят по весу?

– А кого-с?

– Повесу.

– Покорно вас благодарю-с.

– Не взыщи, пожалуйста.

Дьякон смутился и, обведя носовым бумажным платком по ворсу своей шляпы, проговорил:

– А вы уж нигде не можете обойтись без политики, – и с этим, слегка надувшись, вышел за двери.

Вскоре раскланялись и разошлись в разные стороны и все другие гости.

Николая Афанасьевича с сестрой быстро унесли окованные бронзой троечные дрожки, а Туберозов тихо шел за реку вдвоем с тем самым Дарьяновым, с которым мы его видели в домике просвирни Препотенской.