– Что это? – вопросил он. – Когда это я купил сады в Помпее?

– В прошлом году, – смиренно отвечал работник, – но они до сих пор появляются в счетах.

Тут Трималхион краснеет от гнева и величественно провозглашает:

– Я запрещаю вводить в мои счета купленные для меня поместья, если мне ничего не говорили об этом в течение шести месяцев.

Все это выглядело неловкой попыткой произвести на меня впечатление, и, естественно, я не верю ни единому слову.

Это было перед едой. А когда мы возлежали, ожидая ужина, к нам подбежали египетские мальчики-рабы и полили воды нам на руки, а другие с удивительной ловкостью обрезали наши ногти, выступавшие из сандалий. И делая это, мальчики громко пели. Пел, казалось, весь дом. Даже когда я заказал мальчику напиток, он громко пропел мне заказ. Можно было подумать, что вы пришли не на ужин, а на концерт. Потом появилась еда. Принесли огромный поднос. На подносе стоял бронзовый осел, на котором висели две корзины с черными и белыми оливками. Два блюда содержали набор деликатесов, включая ореховых сонь [26] , посыпанных маком и сбрызнутых медом, а также кипящие колбаски на серебряной жаровне, украшенные черносливом и зернами граната. На подносе было выгравировано имя Трималхиона и вес серебра, из которого поднос был сделан.

Мы уже приступили к этим закускам, когда ввели Трималхиона, при музыкальном сопровождении. Он расположился на груде маленьких подушек. Его бритая голова торчала из алого плаща, а вокруг шеи – салфетка с широкой пурпурной полосой, как у сенатора. На мизинце левой руки – массивное позолоченное кольцо, а на следующем пальце – немного поменьше, из чистого золота с припаянными железными звездочками. А потом, на случай если эти драгоценности не будут видны, он обнажил правую руку, украшенную золотым браслетом и браслетом из слоновой кости с пластинкой из чистого золота. Но хуже всего в этой безвкусице было то, как он ею гордился. Когда Трималхион увидел мою ухмылку, то явно пришел в раздражение.

– Над чем смеетесь? – спросил он. – Вы, конечно, римский господин, но и я человек среди людей. Я не должен никому ни копейки. Под судом никогда не бывал, у меня нет никаких долгов. Теперь вот я купил недвижимость… разные серебряные изделия… у меня дома двадцать слуг и собака! Я стал членом Коллегии шести жрецов Августа. Я даже выкупил рабыню, с которой жил, так что никто не будет ее теперь лапать.

– Ну ладно, хватит, – ответил я.

Но остановить поток его слов было нелегко.

– Вы не знаете, каково это – быть рабом. Как я ненавидел, когда вы, чванливые римляне, подзывали меня: «Мальчик, поди сюда!», особенно если это делал молокосос, у которого еще и пушок на подбородке не вырос. Или когда от тебя ждут, что ты принесешь им ночной горшок. Или когда у тебя в животе бурчит от голода, ты пожираешь глазами недоеденные кремовые пирожные на столе и вовсе не тронутых цыплят, но тебе говорят, что с хозяйского стола ничего брать нельзя, такая еда – не для рабов. Но что бесило меня больше всего, так это когда господа называли нас, рабов, жадными обжорами, хотя нам ничего подобного вообще не доставалось. Вы не хуже меня знаете, Фалкс, что все римляне покупают рабов, чтобы покрасоваться и пустить пыль в глаза, а не только вольноотпущенники. Все мы покупаем их, сколько сможем, – не из-за того, что мы так нуждаемся в их труде, а просто чтобы продемонстрировать окружающим, как мы богаты и какие мы важные птицы.

Освобожденные рабы не оставляли своих хозяев, чтобы действительно жить на свободе. От бывших невольников ожидалось, что они будут демонстрировать почтительное отношение к человеку, который теперь считался их покровителем (патроном), и в качестве зависимых от него лиц они были обязаны оказывать ему определенные услуги. Предоставление таких услуг могло быть подтверждено через суд, если вольноотпущенник отказывался их предоставлять. Юридически хозяин больше не мог применять к бывшему рабу физические наказания, но есть пример судьи, отказавшегося рассматривать жалобу вольноотпущенника, который расценил полученные от патрона пощечины как унижение своего достоинства. Письма Цицерона его умному и образованному бывшему рабу Тирону содержат ряд шутливых угроз: он говорит, что следовало бы задать Тирону хорошую порку за то, что тот не отвечает на письма. Похоже, что хозяева продолжают общаться с бывшими рабами в определенной манере, которую они без сомнения считают «веселой», но мы понимаем: для того, кто находится «на том конце провода», веселой она не является. См. статью Мэри Бирд «Переписка Цицерона: книга, составленная из писем» в книге: P. Wiseman. (ed.) Classics in Progress: Essays on Ancient Greece and Rome. P. 103–144 [27] .

После освобождения из рабства многие из бывших рабов упорно трудились, чтобы достичь того, чего не смогли добиться в подневольном состоянии. Их гордость своими достижениями лучше всего видна в сохранившихся надписях на надгробных плитах; умершие обычно изображены одетыми в тоги, которые могли носить только свободные граждане. Некоторые из бывших рабов достигли необычайного богатства и власти. Конечно, эти немногие счастливчики представляют лишь верхушку айсберга. Но было и бессчетное число тех, кто хотя бы немного поднялся по социальной лестнице и так или иначе улучшил качество жизни для себя и своей семьи.

Именно такой вид социальной мобильности отличает рабство Рима от рабства Афин, где гражданский корпус был более фиксированным и менее рыхлым. За счет освобождения большого числа рабов римское общество было способно ассимилировать множество новых граждан. Это, впрочем, не означает, что их социальный успех не вызывал возмущения. Одним из документов, который полон насмешек по поводу этих «социальных выскочек», является «Сатирикон» Петрония. Написанный в середине первого века нашей эры, роман описывает злоключения человека по имени Энколпий и его шестнадцатилетнего друга Гитона. Немало страниц романа посвящено обеду в доме сказочно богатого вольноотпущенника по имени Трималхион, на который попали друзья. Еда, которую они видят перед собой, представляет редкое сочетание экстравагантности и пошлости, а радушный хозяин прилагает все усилия, чтобы произвести впечатление на гостей с помощью показной роскоши. Текст выдержан в насмешливом тоне, высмеиваются упомянутое поведение, а также речь и манеры Трималхиона и ему подобных. Но «Сатирикон» является художественным произведением: все намеренно преувеличено, чтобы сделать изложение более забавным. И все же в романе можно видеть отражение, хотя и приукрашенное, негодования и неприязни, которые римское общество испытывает по отношению к тем, кто успешно поднимается вверх по социальной лестнице.

Не все вольноотпущенники одинаковы, как не одинаковы и рабы. Некоторые занимают влиятельное положение, например те, кто имел отношение к императорскому дому. Их близость к центральной власти приводит к тому, что обращение с ними предусмотрено частным случаем в законе. Некоторые бывшие рабы стали одаренными учеными и писателями, достигшими литературных успехов. Большинство из них были далеко не столь успешными, как Трималхион. Не следует считать, что вражда между вольноотпущенниками и их бывшими хозяевами была естественной и всеобщей. Многие из них упоминают о своей благодарности к владельцам за помощь в дальнейшей карьере. А иные воспользовались привилегией быть похороненными в семейной гробнице их патрона.

О законных правах патронов можно почитать в Дигестах, 37.14. По поводу особого обращения с императорскими вольноотпущенниками см.: Кодекс Феодосия, 4.12. Историю Ацилия Стенела можно найти в «Естественной истории» Плиния Старшего, 14.5. По поводу обвинений в магии, выдвинутых против Фурия Хресима, см: Плиний Старший. Естественная история, 18.8.41–3. О рабе Максиме, который стал квестором, см: Дион Кассий, 48.34. Раб Барбарий Филипп, который был нелегально избран претором в Риме, упомянут в Дигестах, 1.14.3. Описание пиршества Трималхиона есть в «Сатириконе» Петрония, 26, 78.