— Это кто ещё надо мной смеётся? — сказала принцесса, пытаясь сдержать слёзы. Коленки её саднили, дыхание прерывалось.

— Никто, дитя моё, — сердито ответила няня.

Но в этот момент где-то совсем рядом раздался взрыв злобного хихиканья, и хриплый невнятный голос, казалось, продребезжал:

— Неправда! Неправда!

— Ой! — взвизгнула няня и побежала так быстро, как только могла.

— Нянечка! Лути! Я больше не могу бежать. Давай немного пройдём шагом.

— Как же нам быть? — пролепетала няня в ответ. — Лучше я тебя понесу.

И она подхватила девочку, однако сразу почувствовала, что у неё не хватит силёнок нести девочку бегом. Няня вновь поставила принцессу наземь, в отчаянии огляделась, громко всхлипнула и произнесла:

— Мы где-то неправильно свернули, и теперь я не знаю, где мы находимся. Мы заблудились, заблудились!

Ужас почти лишил её рассудка. Было слишком ясно, что они сбились с пути. Они оказались в какой-то узкой долине без всяких признаков человеческого жилья.

Айрин и не догадывалась, какая причина вызывает у няни столь сильный страх, ведь слугам строжайше запрещено было упоминать при девочке о гоблинах; однако, видя нянин испуг, принцесса тоже немного встревожилась. Но не успела она растревожиться по-настоящему, как услышала беззаботное посвистывание и опять успокоилась. Впереди появился мальчик, чей путь лежал из той долины прямо навстречу им. Он-то и посвистывал, а перед тем, как подошёл совсем близко, его свист сменился песней. И вот что запел мальчик:

— Ты лучше сам не шуми, — довольно неприветливо произнесла няня, ибо одно лишь упоминание гоблинов в этот час и в этом месте бросало её в дрожь. К тому же мальчишка так дерзко о них отзывается! А вдруг они обидятся? Но услышал её мальчик или нет, а пения своего он не прекратил:

— Да тише ты! — пронзительно зашипела на него няня. Но мальчик, который был теперь совсем близко, продолжал:

— Так им! — сказал мальчик, поравнявшись с путниками. — Так им! Будут знать. Они терпеть не могут, когда поёшь, а этой песни прямо-таки не выносят. Сами-то они не умеют петь — голоса у них, что у ворон; вот им и не по вкусу, когда другие поют.

На мальчике был костюм рудокопа — с чудным колпачком на голове. Это был очень пригожий мальчик с глазами, тёмными как копи, в которых он трудился, и искрящимися, словно кристаллы горного хрусталя. Ему было лет двенадцать. Лицо его было бы красивым, вот только румянца ему не доставало, ведь он очень редко бывал на свежем воздухе и солнечном свету, а даже те растения, которые растут в темноте, выглядят бледными. Однако мальчик казался счастливым, весёлым и беззаботным — возможно, он воображал, будто одолел целую свору гоблинов; и когда он остановился, поравнявшись с принцессой и её няней, в его манерах не было ничего грубого или обидного.

— Я их заметил, когда поднимался сюда, — объявил он, — и я очень этому рад. Я знал, что они кого-то преследуют, но не мог догадаться, кого именно. Но пока я с вами, они вас не тронут.

— А ты кто такой? — спросила няня, задетая той фамильярностью, с которой мальчик заговорил с ними.

— Я сын Питера.

— Какого Питера?

— Питера-рудокопа.

— Не знаю такого.

— Всё равно я его сын.

— А с чего ты взял, будто гоблины тебя боятся?

— Потому что я не боюсь их.

— А какая разница?

— Если вы не боитесь гоблинов, то гоблины боятся вас. А я их не боюсь. В этом всё дело. Здесь, наверху, этого вполне достаточно. Под землёй всё по-другому. Под землёй даже такой песенкой их не проймёшь. Если кто-нибудь запоёт, они стоят и эдак жутко ухмыляются, и если тот забоится и пропустит хоть слово или скажет другое вместо того, которое нужно, они — ого-го! Уж они ему не спустят!

— А что они ему сделают? — спросила Айрин с дрожью в голосе.

— Не надо пугать принцессу, — вмешалась няня.