За десять дней избушка промерзла насквозь. Мы поставили на пол примус и вскипятили чай. Эскимосы выпили по две кружки и по очереди подали нам руки. Они жили на охотничьем участке в шести километрах к югу от нас.

Я лег на кровать в спальном мешке. Сквозь сон мне было слышно, как Семен Иванович шаркает по полу и гремит угольным ведром. Половину избушки занимала громадная печь, которую звали «Иван Грозный». Остыв, она запускалась долго и трудно.

Я проснулся на другой день от звука собственного голоса. Наверное, говорил сам с собой. Голова казалась большой, как подушка, тело чужим. «Наверное, заболел», — подумал я и куда-то провалился.

Семен Иванович тряс меня за плечо. Он держал в руках тонкий, как вязальная спица, приборный термометр. Я сунул термометр в спальный мешок. Столбик ртути застрял на тридцати девяти и восьмидесяти шести сотых.

Появился Ленька.

— Вот спирт, вот перец, — сказал он. — Ты, начальник, всю ночь погонял собачек.

Я выпил дозу испытанной антипростудной смеси.

Семен Иванович и Ленька серьезно наблюдали за этой процедурой. Распухшие лица их лоснились от вазелина. Они набросили поверх мешка свои меховые куртки и стали возиться с аппаратурой. День тянулся и тянулся без конца. Я то слушал разговоры ребят, то проваливался в короткие смутные обрывки снов.

К вечеру стало совсем нехорошо.

— Другая хворь, — убежденно заключил Семен Иванович. — Врач нужен.

Он потрогал мой лоб. Тяжелая рука сорокалетнего человека щупала его, как щупают материю в магазинах.

— Почем сантиметр? — пошутил я.

— Иди к механикам, — сказал Семен Иванович Леньке.

Я понял, что повезут к врачу. Мне это было безразлично. И больница и врач находились в другом островном поселке, в пятидесяти километрах от аэродрома. Туда добираться на собаках или вездеходом. Единственный на острове вездеход принадлежал аэродрому, на нем подвозили редкие грузы и пассажиров. Неизвестно было только, согласятся ли механики ехать.

Ленька вернулся через двадцать минут, забрал со стола начатую бутылку спирта и исчез.

— Гад, — в неизвестный адрес произнес Семен Иванович.

Вскоре гусеницы затарахтели под окнами. Ленька ввел раскрасневшегося механика Старкова. Семен Иванович поставил на стол чайник и банку конфитюра. Он молча ублажал механика чаем, пока я одевался.

— К докторице, — сказал Старков. — Молоденькая, худенькая. Люблю таких.

Ленька согласно хохотнул. Он притащил откуда-то чугунно-тяжелый тулуп, укутавший меня от макушки до пяток.

Я забрался на сиденье вездехода. Ребята молча стояли рядом. Наверное, им тоже хотелось поехать, но надо было срочно обрабатывать последний маршрут.

— Поехали, — буркнул наконец Семен Иванович и, тяжело переставляя унты, пошел к избушке.

Вездеход, как утка, нырял на застругах и бодро тарахтел гусеницами. В щели кузова забивалась снежная пыль. Старков переключал передачи, катая в зубах папиросу. Я смотрел на горы Дурынова слева по курсу. Низкие, пологие, заснеженные северные горы. Сколько я видел таких безвестных хребтов? Может быть, штук сто.

— Собачья жизнь, — сказал Старков.

— У кого?

— У вас. Все время в дороге. А для чего, какая цель?

— Из-за денег, — серьезно сказал я. — Нам платят большие деньги.

Я знал, что стоит сказать таким, как Старков, про деньги, как все становится ясным. Другое же, настоящее объяснение было сейчас не под силу.

Я был в восточном поселке один раз. Обычный поселок охотничьего колхоза из двух десятков одноэтажных домов на снежном обрыве над морем. Сейчас, после двух месяцев в зимней тундре, он казался большим, как город.

Вездеход остановился у дверей больницы. Около него мгновенно собралась ребятня. Путаясь в чугунном тулупе, я поднялся на крыльцо.

— Ты надолго? — крикнул вслед Старков.

— Надеюсь, не насовсем.

— Я подожду дней пяток.

Я вошел в полутемный коридор, думая о хитрости Старкова. Каждый месяц он приезжал сюда на неделю к одной женщине с почты. А сейчас наверняка слупит с ребят дополнительное угощение за эти пять дней. Черт с ним, решил я и постучал наугад в какую-то дверь.

…Доктор велела мне раздеться. Я стаскивал свитер и искоса поглядывал на нее.

— Сколько вам лет, доктор?

— Двадцать шесть, — без удивления, просто ответила она.

— А мне тридцать два, и я уже начал таскаться по больницам.

Я нарочно шутил, чтобы оттянуть неприятную процедуру перечисления недугов. Тем более что я не знал, что у меня болит. Просто я был весь чужой и неприятно мягкий.

— Не разговаривайте, — сказала она.

Докторша очень долго слушала меня: «Дышите, не дышите», — потом заставила говорить «а», потом стучала по груди согнутым пальцем.