— Ты думаешь?

— Уверен. И все портреты твои станут настоящими шедеврами, будь я проклят.

На сей раз Джерри впервые принял ее приглашение на обед. Алфея сказала Лютеру, чтобы стол был накрыт не в шестигранной комнате для завтраков, где обычно она ела без родителей, а в официальной большой столовой.

Они сидели среди расписанных Сесиль Битон стен, за столом красного дерева, под роскошной люстрой. Это была последняя, отчаянная попытка с ее стороны. Она намерена была убедить себя, что Джерри Хорак — ничтожество, нуль, неотесанный работяга. Что из того, что он энергичен, фантастически талантлив и дьявольски сексапилен? В кресле, в котором обычно восседал высокий, тщательно одетый к обеду отец, сидел человек в забрызганной краской военной форме, нисколько не переживая по поводу того, какую вилку использовать в каждом конкретном случае, и жадно поглощал еду. Избавится ли она, глядя на его совершенно никудышные манеры, от сердцебиения? Однако она вынуждена была признать, что Джерри Хорак сделан добротно, из материала для гениев, а это опрокидывает и делает бессмысленными барьеры, которые устанавливают классовые различия и деньги.

Лютер с ухмылкой подал им мороженое с клубникой, выращенной в «Бельведере».

Джерри сказал:

— Стало быть, вот как живут Койны.

— Другие члены нашей семьи считают, что мы опростились здесь, в Калифорнии.

— Везде есть проблемы, — ответил он. — А где же бренди? Я всегда считал, что богачи заканчивают обеды бренди.

— Пока что это не узаконено.

Он смотрел на Алфею в упор, без улыбки, и у нее перехватило дыхание.

— Алфея…

Он обошел стол, взял ее за руку и повел в зал, куда доходил лишь призрачный свет из столовой. Ей видны были темные глазницы, в которых угадывались призывно горящие глаза Джерри. Она наклонилась и поцеловала его.

Оторвавшись друг от друга, оба почувствовали, что их колотит дрожь.

— Где? — спросил он у нее над ухом.

— В моей комнате, — хрипло ответила Алфея, не узнавая собственный голос.

Однако когда она включила свет в своей спальне с голубыми цветастыми обоями, с ней что-то случилось. Припадок безумия прошел, и она внезапно ощутила леденящий холод. Она оказалась в том месте, где было совершено предательство по отношению к ней. Алфея стояла неподвижно, не реагируя на горячие объятия Джерри.

— Славная моя лебедушка, — бормотал он, целуя ее лоб, глаза, шею. Однако через несколько мгновений он отпрянул от нее. — В чем дело, Алфея?

— Я не могу, — прошептала она.

— Что за черт!

— Это невозможно, Джерри, — устало сказала она. — Прости, пожалуйста.

Приподняв ей голову за подбородок, он пристально посмотрел на нее.

— Ты боишься, да? — спросил он с нежностью, которую трудно было от него ожидать.

— Нет.

— Маленькая глупышка… На тебя действует твоя комната.

Не подозревая о ее позоре, он попал в самую точку.

— Прости, Джерри, — беспомощно повторила она.

— Не надо пугаться, моя малышка — Он легко поцеловал ее в лоб. — Я бы должен разозлиться на тебя за то, что ты напрасно меня раздразнила, а я изображаю нежного влюбленного.

— Эту твою фразу трудно считать словами нежного влюбленного.

— И тем не менее. — Он еще раз поцеловал ее в лоб. — Моя холодная, непреклонная богатая сучка. — Снова легко поцеловав ее, он повернулся и вышел за дверь.

Алфея смотрела ему вслед, и ей отчаянно хотелось окликнуть его, вернуть, но ее удерживал необоримый девичий стыд.

На следующий день позвонил из Вашингтона отец.

— Здесь уйма работы перед международной конференцией, которая откроется в следующем месяце в Сан-Франциско… Мы еще задержимся.

Алфея почувствовала удивительное облегчение, хотя и не могла объяснить себе его причину. Она в совершенстве владела способами шантажа, и ей ли беспокоиться о том, когда родители появятся в Беверли Хиллз и как отнесутся к Джерри Хораку.

— …международная конференция, — продолжал отец. — Она будет называться Организация Объединенных Наций… В газетах сейчас много пишут об этом.

Алфея была всецело поглощена Джерри и слепа и глуха ко всему, что творилось во внешнем мире, однако бодро сказала:

— Ах вот, оказывается, чем ты занят в Вашингтоне!

— Большие дела, девочка, и я принимаю в них участие, — с гордостью сказал Каннингхэм.

Она засмеялась.

— Я люблю тебя, папа.

И это действительно было так.

На следующий день Джерри начал писать ее портрет. Точнее, выбирать для нее позу. Он располагал ее под корзинами желтых орхидей в оранжерее; ставил на фоне высокого пня, с которого гордость миссис Каннингхэм — белые орхидеи глядели в небо; перемещал ее из одного прохода в другой; поднимал ей руки, наклонял голову и смотрел на нее под всеми возможными углами — и все это, не раскрывая ящика с красками.

Он нашел то, что искал, лишь в субботу утром.

Алфея позировала внутри оранжереи, а Джерри работал снаружи. Он всматривался в нее через стекло так долго, что у нее стали дрожать мышцы. Затем он взялся за кисти и погрузился в работу. Через два часа она вышла, чтобы увидеть, что получилось у него на холсте.