Машина остановилась возле грязного и шумного базарчика. Появился льстивый хозяин и провел ее в душную коробку, называемую домом, где не было ни воды, ни намека на мебель. Кое-что она привезла с собой из Басры, но это еще не разгрузили, и ее слуга Михаил остался у судна. Но Гертруда, как опытный путешественник, не расставалась со старой парусиновой кроватью и ванной, которые сейчас и поставила в грязных комнатах. «Я распаковала ящик, который уронили в Тигр, и развесила все сушиться на перилах… Жара такая, что дышать трудно. У меня тут не было даже стула, на который сложить вещи, и когда понадобилась вода для умывания, пришлось открыть входную дверь и позвать на помощь людей с базара».

Гертруда ужинала с сэром Перси, потом вернулась домой спать. Разбудил ее энергичный стук в дверь. Это прибыл Михаил с остальным багажом. Утро принесло с собой жару и шум центра Багдада: «Сознаюсь, что после причесывания и необходимости завтракать на полу я была несколько обескуражена».

Она не стала беспокоить Кокса: находилась она в тех же условиях, что и прочие сотрудники, а у него были более важные дела. Надев соломенную шляпу, Гертруда двинулась в пеший путь в поисках лучшего дома, направляясь к более прохладным, затененным деревьями улицам у реки, поближе к политическому представительству в довоенном австрийском посольстве. Почти сразу она вышла к старой стене, окружающей большой разросшийся сад с прохладными деревьями и обилием красных роз. Заглянув сквозь решетку железных ворот, Гертруда увидела каменный бак для воды в конце короткой дорожки, а за ним не дом, но три обветшалых летних дома и сидящих на крышах птиц. Часть территории занимал обширный финиковый сад – здесь было бы прохладно гулять по вечерам.

Иногда места, где мы проживаем значимые отрезки жизни, будто сами нас находят, и так случилось с Гертрудой в апреле семнадцатого года. Здесь было прекрасное место, чтобы провести остаток жизни. Наведя справки у соседей, она выяснила, что сад принадлежит богатому владельцу, ее хорошему знакомому, – Мусе Чалаби. Визит к нему домой решил все необходимые вопросы, и следующие десять дней были заняты лихорадочной перестройкой и ремонтом. В начале мая Гертруда переехала в первый из летних домов, а потом перемещалась из одного в другой, когда пристраивали современную кухню и ванную. Она велела перекрасить все в белый цвет, наняла садовника, повара и знакомого старика, которому доверяла, чтобы вел дом. На все окна установили жалюзи, на глубоких деревянных верандах поставили растения и плетеную мебель. Самый дальний дом она превратила в жилище для слуг, и очень скоро там женщины развешивали белье и в траве у их ног играл младенец. Наконец-то у Гертруды появился свой собственный дом и сад. Она высаживала клумбы садовых цветов – ирис, вербену, хризантемы, фиалки в горшках, семена желтой штокрозы, присланные из Дарлингтона, и капусту. Через некоторые время она могла уже похвастаться, что у нее зацвели желтые нарциссы – ранее в Месопотамии не виданные. Она написала домой семнадцатого числа:

«Дорогие мои, тут так чудесно – не могу вам передать, как мне нравится… интересно, какая наследственность кембрийских фермеров вдруг так неожиданно развилась в такую мою домовитость на Востоке?

Я полюбила эту землю, ее виды, ее звуки. Никогда не устаю от Востока и никогда не ощущаю его чуждым. Если бы мои родные не жили в Англии, у меня бы не было желания вернуться».

Гертруда вряд ли пропустила хоть один рабочий день. В ней нуждались, как никогда раньше, но ей все равно приходилось снова себя утверждать. В очерке того периода, когда учреждалось правление в Ираке, Кокс пишет:

«Когда я сказал [главнокомандующему], что часть моего штата приедет из Басры, в том числе мисс Белл, [он] выразил заметное неодобрение такому повороту событий, будто опасался, что ее прибытие может оказаться ненужным прецедентом для заявлений от других леди. Но я напомнил ему, что его предшественник особо предложил мне сделать ее официальным сотрудником моего секретариата, что я обращаюсь с ней точно так же, как с любым своим сотрудником-мужчиной, что именно ее квалификация может быть мне очень полезной в данный момент. В свое время она приехала и через очень недолгое время установила хорошие личные отношения с сэром Стэнли Модом».

Создание этих «хороших личных отношений», упомянутых Коксом, идеальным дипломатом, было, несомненно, заслугой Гертруды, но свои истинные чувства она ясно открыла родным после смерти Мода от холеры через несколько месяцев, когда Хью спросил в письме, что она о нем думает. Это блестящей военной кампанией Мода был взят Багдад, что почти стерло из памяти общественности трагедию Эль-Кута, но был он человеком ограниченного кругозора и работу администрации затруднял. Его возражение против присутствия женщины в мире мужчин – даже в том редком случае, когда эта женщина более чем подходит для этого мира, – иногда оформлялось как уступка необходимости считаться с некоторой «чудовищной властью». Гертруду это не могло не злить. Ее краткий портрет Мода язвителен и, невзирая на его недавнюю смерть, проникнут нескрываемым презрением – не столько к нему самому, сколько к тому типу военного мышления, с которым ей так часто приходилось воевать и как женщине, и как администратору.

«Генерал Мод был по сути своей солдатом: он совершенно не знал государственной политики и считал ее полностью ненужной… Целеустремленность у него давно перешла в упрямство, узкий интеллект ограничен был одним каналом и от такого сосредоточения еще более привержен к силовым методам. Я его очень мало знала… Если бы он остался жив, случилась бы отчаянная драка, когда административные проблемы стали бы важнее военных. Уже близилось время, когда решение проблем, которые он упрямо считал чисто административными и потому совершенно не срочными, уже нельзя было бы откладывать или осуществлять чисто военными методами».

Армия завоевывает территории, администрация берет их под свое управление, но в Месопотамии борьба за установление условий, ведущих к миру и в конечном счете к процветанию, не менее трудна, чем война на передовой. Перспектива иметь ядро британской администрации в Багдаде была унылой, будущее – туманно. Примерно половина Месопотамии находилась под неустойчивым британским контролем, но на севере война с турками продолжалась. Арабы говорили на одном языке, но не составляли одного народа. Месопотамия – не страна, а провинция обветшалой империи. Ирак – не нация. Сами названия порождали путаницу. Месопотамия, греческое слово «междуречье», – западный исторический и археологический термин для областей, которые арабы называли «аль-Ирак». Арабский термин восходил к области вилайета Басры и Кувейта на юге, но когда они были взяты, британцы воспользовались термином для описания территории трех вилайетов: Басры, Багдада и Мосула. В 1932 году, после получения полной независимости, страна получила официально признанное название «Ирак».