– Мама, Кэрол не лесбиянка!

– Не будь таким наивным, дорогой. Они маскируются не хуже гомосексуалистов.

В такие моменты разрыв между поколениями казался непреодолимой пропастью.

– Теперь никто так не говорит.

– Ты сам подбери слово, а мне пора приниматься за устриц.

Мама всегда любила выпить бокал вина – хлопок пробки в шесть часов вечера врезался в мою детскую память, – но сейчас заливала в себя «Сен-Веран» так, словно хотела потушить пожар. Я попросил ее сбавить темп. Она ответила, что старается. И этот загадочный ответ был первым знаком того, что надвигалось. Я подождал пару секунд, и следующая мамина фраза развеяла все сомнения.

– Я солгала тебе про деда, – пробормотала она.

– Про деда?

– Ты понимаешь, о чем я.

– Поясни.

– О том, что он тебе сказал. – Мать отвела взгляд. – Проклятый Найджел!

– Найджел?

– Он утверждает, что у тебя есть право знать правду. Но ничего хорошего из этого не получится. И теперь уже слишком поздно. – Она вытерла салфеткой навернувшиеся на глаза слезы.

Я словно окунулся в ледяное озеро. Опустил руку к Догго, и мне стало легче, когда по тыльной стороне ладони прошелся его шероховатый язык. Даже если бы я подобрал слова, неизвестно, получилось бы у меня произнести их вслух. Я видел, что матери тоже было тяжело.

– Извини, сын, – выдавила она.

– Кто? – спросил я.

– Этого я сказать не могу. Он не знает.

– То есть?

– Не знает, что ты его сын. Я должна сначала поговорить с ним. – Мама виновато покачала головой. – Надо было сделать это раньше. Собственно, я и собиралась, но посмотрела на тебя… и не получилось.

– Мама, ты должна рассказать мне.

И она рассказала – со сдержанным достоинством, совершенно не вяжущимся с ее историей. В конце семидесятых годов общежитие университета Восточной Англии представляло собой рассадник сексуальной распущенности. Я с удивлением узнал, что отец (мой отец?), всегда такой возвышенный, тоже вкусил запретный плод – любовь страстных студенток. Матери приходилось терпеть его плотские забавы – ведь право на единоличные отношения с партнером считалось буржуазным предрассудком, – и в некоторых она даже участвовала. Попробовала пару раз до того, как родилась Эмма, – нехотя, почти покорно, надеясь пробудить в отце ревность и остатки благопристойности. Потом, после рождения Эммы, попробовала еще раз, но не потому, что считала себя обязанной, а просто захотелось.

– Он был особенный. Молодой. Нежный. Очень привлекательный.

Я заметил, что хитросплетения памяти уводят ее от предмета разговора.

– Мама!

– У тебя тот же профиль. Мужчины с твердым профилем редко оправдывают надежды. Кто это сказал?

– Не знаю. Насколько молод он был?

– Писал диссертацию на отделении климатологии.

– Занимается наукой?

– Больше не занимается. Может, так, при случае. Он сделал себе имя в иной сфере.

– Доброе или плохое?

– Зависит от взглядов на политику.

– Университет Восточной Англии в 1982 году? Он, наверное, из левого крыла? Новая трудовая партия? Господи, я плод любви к Тони Блэру!

– Нет, – рассмеялась она.

– Тогда кто?

– Пока я не могу назвать имя. Сначала поговорю с ним. Ты ждал так долго, что еще немного не повредит.

– Ждать и тридцать лет находиться в неведении – совершенно разные вещи!

Услышав мой резкий голос, сидящие за соседним столиком люди подняли головы. Мать тронула меня за руку.

– Ты был плодом любви. Я понимала, что делала, ты появился на свет не по ошибке. Это было безрассудство. Господи, какое безрассудство! Но я хотела иметь от него ребенка. И чувствовала, он хотел того же. Просил меня уйти от твоего отца… от Майкла.

– Так почему ты не ушла?

– Не знаю. Боялась, наверное, боялась, что это его свяжет. Он был совсем молодым, но с большими задатками. И еще Эмма. Не забывай об Эмме. Мы были семья.

– Она в курсе?

– Нет, никто не знает.

– Кроме деда и твоего проклятого Найджела.

– Благодаря проклятому Найджелу мы сейчас ведем этот разговор, так что, будь добр, прояви к нему уважение. Знаю, он не из тех людей, какие тебе нравятся. Однако Найджел – хороший человек, поверь мне, таких мало.

– Прости. – Я опустил голову.

– Ты прощен. Я же на прощение не рассчитываю. Не теперь, может, позднее.

Я был потрясен, мои мысли путались. Но не сомневался в одном: никогда мать не говорила со мной с таким чувством, с такой обжигающей откровенностью. Она даже выглядела по-другому, словно все эти годы ложь, подобно вуали, скрывала ее истинное лицо, а теперь я увидел ее настоящую.

Все прекрасно. Сообщать не о чем.

Нечто подобное я отправил Эди, поскольку обещал написать, чем закончился наш разговор. Правду сказать не мог – она захотела бы все обсудить, наверное, даже предложила бы встретиться после своей поездки в Ричмонд. А мне надо было прогуляться – ощутить под ногами землю, единственно незыблемое, на что я мог положиться.

Ответ Эди проявился в моем телефоне, когда мы с Догго входили в Гайд-парк со стороны «Уголка ораторов». «Отлично, но плохо для моей матери, которая надеялась на большее!»