— Удираете? — спросила Маруся. Но незнакомец не удостоил ее ответа. Он подобострастно заглядывал Польщикову в глаза.

— У вас, гражданин, наверно, перегруз. Смотрите, вон как рессоры сели, да и колеса тоже, — сказал Польщиков. — Вам клей не поможет. Резина старая, слабая, а вы на большой скорости.

Яков Иванович посмотрел на новенькую черную лакированную «эмку». Ей действительно было тяжело: крыша, казалось, гнулась под громадными узлами, поверх которых, словно феска на голове, сидела красная картонка; машина осела от непомерной загрузки; крышка багажника была задрана и прикреплена проволокой к окнам; из багажника торчали концы досок, на которых, видимо, примостились самые ценные пожитки — ящики и чемоданы. Железнов перевел взгляд на обладателя «эмки», всмотрелся в его бесцветное лицо, вытянутый нос и подумал, что этот-то давно уже унюхал для своей персоны теплое местечко в тылу, подальше от фронта.

— Наверно, сами-то начальник? — словно угадав мысли Якова Ивановича, спросил Польщиков.

— Я — директор, — ответил обладатель новенькой «эмки».

— Кто же ваше учреждение эвакуирует?

— Как кто? Мой заместитель... Комиссия.

— А заместитель, может, тоже учреждение бросил, погрузился в машину и кроет в тыл, — присвистнул Польщиков.

— Этого не может быть!.. Он порядочный, партийный человек. — Незнакомец подошел в Польщикову поближе. — Молодой человек, выручите меня из беды, дайте клейку...

— Не дам! — отрубил Польщиков.

— Помилуйте, товарищи! Это, по меньшей мере, бессердечно. Неужели в такую тяжелую минуту вы не можете помочь?

— Клея мне не жаль, но вам дать его не хочу! — Глаза Польщикова вспыхнули гневом. — Ты, шкурник, за свое барахло трясешься, бросил свое учреждение, своих людей и, как паникер, драпаешь подальше от войны. Ишь как машину нагрузил, кулацкая твоя душа!

— Вы, гражданин, потише! — попятился к тротуару «директор». — Пользуетесь тем, что сейчас война, и начальника из себя корчите! Распоясались!..

— Дайте ему клею! — крикнул Яков Иванович Польщикову, еле сдерживая негодование.

Польщиков удивленно пожал плечами, вытащил из бокового ящичка тюбик и отдал бушующему «директору».

— Зря клей ему дали, товарищ полковник, — недовольным тоном сказал он.

— Надо было дать! — ответил Яков Иванович. — Пусть убирается отсюда поскорей. Без таких, как он, Москва чище будет.

Выехали на широкое Можайское шоссе. По правой стороне, вдоль недостроенных домов, шагала пехота — еще одна колонна ополченцев. Обогнав ее, Польщиков помчал машину по широкой магистрали.

Все узенькие боковые улочки, как и ворота домов, были забаррикадированы.

Шоссе в нескольких местах было перегорожено толстыми, выложенными из камня стенами. Словно штыки, направленные в сторону врага, торчали из этих стен куски железных прутьев, рельсов, водопроводных труб. Впереди было несколько рядов противотанковых рогаток, сделанных из массивных тавровых балок.

«Неужели здесь будет бой?.. Неужели гитлеровцы прорвутся?..» — подумал Яков Иванович.

На горизонте, там, где находилось Дорохово, темно-серой стеной поднимался дым пожарищ. Туда на бешеной скорости мчались грузовики с бойцами, пушки, «катюши»...

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

В палату постучали. Дверь приоткрылась, и показались две детские головки — беленькая и чернявенькая. Обе девочки были курносые, с большими алыми бантами в волосах.

Они, робея, подошли к Железнову, и чернявенькая, которая была побойче, вложила в его руки сверток, перевязанный красной лентой, с подсунутым под ленту письмом.

Пока Яков Иванович раскрывал конверт, дезочки отдали такой же пакет Хватову. Потом чернявенькая, глотая слова и запинаясь, заговорила:

— Дорогие товарищи! Моя мама, и мама Любаши, и еще мой папа, и мы с Любашей поздравляем вас с праздником Октябрьской революции. Вот вам от нас на память. — Она взглянула на подругу и спросила ее: — А еще что?.. — Потом спохватилась и добавила: — А, вспомнила! Папа сказал: «Пожмите им руки и передайте, что я на заводе тоже помогаю Красной Армии».

— Он норму выполняет на двести двадцать процентов, — вставила Любаша. — Он делает пуле...

— Ты что! Это военная тайна! — чернявенькая рукой закрыла подруге рот. Потом протянула руку Якову Ивановичу.

За ней потянулась и рука Любаши.

— Ах вы, мои дорогие, дайте я вас за это расцелую! — Яков Иванович наклонился, обхватил ладонями чернявую головку, хотел поцеловать девочку в лоб, но нечаянно угодил в бант. Хватов схватил Любашу за острые локотки, поднял и поцеловал в зардевшуюся щеку.

Трогательное внимание этих девчушек до глубины души растрогало Железнова и Хватова. Они понимали, что родители девочек, наверное, живут сейчас в нужде и сделали им подарок из своего скудного пайка.